Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение]

Не минуло это и психологов. Так была уволена основатель отечественной патопсихологии Б. В. Зейгарник (в то время уже вдова — муж погиб в сталинских лагерях — с двумя детьми на попечении) снят с поста заведующего кафедрой психологии Московского университета С. Л. Рубинштейн, на середину марта 1953 года было назначено собрание о «космополитических ошибках» ведущего специалиста по детской психологии Д. Б. Эльконина (прошел в войну путь от рядового до полковника, его жена и двое малолетних детей были расстреляны фашистами). Последнее собрание, однако, не состоялось, ибо за неделю до него скончался сам Иосиф Сталин — главный вдохновитель и руководитель борьбы с космополитизмом, равно как и всех предыдущих советских кампаний начиная с 1924 года.

V. «ОТТЕПЕЛЬ»

После смерти Сталина и короткой, но острой междоусобной борьбы на верхах к власти пришел Никита Хрущев. Забрезжила короткая хрущевская весна, вернее, оттепель — до настоящей весны дело не дошло. Появились первые разоблачения сталинских злодеяний, из концлагерей возвращались тысячи невинных жертв разгромов и уничтожений: «шпионы», «диверсанты», «вредители», «отравители», «террористы», «космополиты», «клеветники» и т. п. Общество начало поднимать изрядно побитую голову. Психологи тоже.

В 1955 году начал выходить первый психологический журнал «Вопросы психологии» (напомню, что в 20–30-х годах их было десятки). Вышел однотомник Л. С. Выготского, даже имя которого нельзя было упоминать в положительном свете в течение 20 лет. Было организовано Всесоюзное общество психологов. Стали появляться важные работы и сочинения по общей психологии, нейропсихологии, психологии восприятия, инженерной психологии. В 1966 году образовался факультет психологии при Московском университете, в том же году в Москве прошел XVIII Международный конгресс по психологии.[15] Этот конгресс стал смотром, итогом работы психологов за хрущевскую оттепель. И итог этот, на удивление многих западных ученых, оказался весьма достойным. П. Я. Гальперин на равных спорил с Ж. Пиаже, предлагая качественно иную концепцию развития интеллекта; в нейропсихологии, возглавляемой А. Р. Лурия, Москва занимала просто передовые, лидирующие позиции; Б. В. Зейгарник создала собственную школу патопсихологии; Д. Б. Эльконин и В. В. Давыдов предлагали оригинальные, эффективные способы обучения; А. В. Запорожец по-новому исследовал проблемы дошкольного детства; А. Н. Леонтьев и его ученики разрабатывали фундаментальные проблемы восприятия и деятельности.

А как же обстояло дело с общей концепцией человека, которая должна стоять за конкретными исследованиями психики, прежде всего ее высших слоев — мотивации, эмоций, личности?

Если продолжить аналогию с ранней весной, оттепелью, то можно сказать, что сковывающий лед сталинской диктатуры стал постепенно отекать, оттаивать, образовались первые трещины, полыньи на ледяной поверхности, в которых можно было, пусть и в ограниченных пространствах, двигаться свободно. Это не была, конечно, полная свобода, айсберги идеологии оставались и казались незыблемыми в своей мощи, но после сковывающего льда и невозможности пошевелиться эта, даже ограниченная воля казалась великим достижением. Началась вторая попытка привнесения проблемы человека в психологию. Первая, сорванная, шла от Выготского и закончилась только провозглашением тезисов о важности «вершинной», «акмеистической» психологии. Разработать ее не удалось ввиду разгрома, учиненного после постановления 1936 года. Вторая попытка введения проблемы человека[16] началась не с самой психологии, а с философии.

Философия этого времени также осваивала свою полынью. Появился особый интерес к ранним произведениям Маркса, в которых он, еще младогегельянец, высказывал по отношению к ортодоксальному коммунизму весьма либеральные мысли. Человек в этих суждениях представал как ценность, как особая сущность, транцендирующая любые заданные ему границы. Помню, как меня тогда удивили принадлежностью Марксу слова о том, что человек настолько более бесконечен, чем гражданин государства, насколько человеческая жизнь более бесконечна, чем политическая жизнь. Эта, столь теперь очевидная мысль так противоречила всей практике и идеологии тогдашней жизни, что воспринималась как откровение, надежда, как призыв к переходу к новым, действительно гуманным взглядам. Отсюда возникала уверенность (даже подъем, энтузиазм) относительно того, что марксизм — подлинный, очищенный от сталинских искажений — способен найти достойное решение проблемы человека, привести к гуманным отношениям между людьми.