Русская стилистика - 2 (Словообразование, Лексикология, Семантика, Фразеология)

"Досоветская петербуржская идентичность, как и идентичность любого крупного города империи, была разнородной и разновременной, только многократно увеличенной в силу столичности. Это хорошо видно по цитате из повести Л. Борисова "Волшебник из Гель-Гью": "Был поздний холодный вечер... Питеряне в этот час ужинали, петербуржцы сидели в театрах, жители Санкт-Петербурга собирались на балы и рауты...". Здесь "питеряне" или питерцы - пролетариат и пролетаризированные горожане, "петербуржцы" интеллектуальная элита и интеллигенты, "жители Санкт-Петербурга" столичная светская элита и сопутствующая ей "тусовка". После переименования в Петроград имя города наполнялось новыми смыслами, а затем и памятью революции и победившего пролетариата. Причем разведение понятий "петербуржец" и "питерец" становилось еще рельефнее, четче, осознаваемо и осознанно социальным. "Петербуржцы" - те, кто принадлежал или относил / соотносил себя с потерянной элитарной культурой Российской империи. "Питерцы" - те, кто соотносил себя с пролетаризированным слоем городских масс".

"В послереволюционном Петрограде "петербуржцами" стали все "бывшие", вне зависимости от их реальной принадлежности к прежней интеллектуальной элите, в то время как "питерцами" - пролетарии и все пролетаризированные горожане. Понятие "питерцы" поддерживалось идеологически и имело вполне внятный смысл: питерцы, конечно же, - жители города, но конкретнее - это рабочие знаменитых питерских заводов. И именование "Петроград" вполне внятно коррелировало с индустриальным ресурсом, рассматривавшимся партийными идеологами как главный ресурс города. Они же девальвировали ресурс петербургской культуры как "надстроечный", "несерьезный", требующий если не замены на новую (пролетарскую) культуру, то ограничения в амбициях. Переименование в Ленинград отчасти сняло и смягчило эту изначальную раздвоенность и противопоставленность символов и самоименований Петрограда".

"Блокада - тот социальный опыт, который "спаял" горожан, когда ни стало "ни эллина, ни иудея", все стали едины - ленинградцы. До войны в социальной структуре города выделялся высокий процент неработающего населения - прежде всего "бывших". По данным о выдаче продовольственных карточек, в течение осени 1941 - весны 1942 годов (вплоть до массовой эвакуации летом 1942-го) иждивенцы составляли 31-32 процента (дети до 12 лет, которых было около 20 процентов, в эту группу не входят). Страшный опыт общего голода с равной для всех (помимо власти и работников общепита) удаленностью от пищевых ресурсов уравнял горожан. Интеллектуалы и промышленный пролетариат, молодые и старые, богатые и бедные, "бывшие" и нынешние, - все оказались равны перед травмой города, который "приобрел всеобщую социальную значимость и значительность, оплаченную страшным опытом зимы". Опыт выживания, взаимопомощи в обороне и восстановлении города весь этот опыт социального единения способствовал осознанию и созданию единой региональной идентичности ленинградцев. Лидия Гинзбург, описывая разговоры случайно собравшихся людей, прячущихся от артобстрела в парадной ленинградского дома в начале лета 1942-го, отметила состояние общности совершенно разных людей: "...Все столпившиеся здесь люди, (...) повинуясь средней норме поведения, выполняют свою историческую функцию ленинградцев". Идентичность ленинградцев основывалась на общности пережитого в блокадном городе, на общности усвоенных и выработанных в блокаду социальных норм и практик повседневного поведения, отношения к пище и еде, к социальным запретам, к себе и окружающим".

В начале 90-х гг., в период "парада суверенитетов", в СМИ и официальном стиле стали употребляться новые государственные самоназвания: Молдова, Балтия, Кыргызстан, Республика Саха, Республика Тыва, Башкортостан и т.п., но с середины 90-х гг., когда сепаратизм был в достаточной степени осознан как деструктивное явление, в СМИ возникла тенденция или к реставрации прежних названий - Молдавия, Прибалтика, Тува, или к компромиссным вариантам - напр., Киргизстан. Уважать чужое национальное достоинство следует, но весьма неуместно деформировать при этом собственную орфоэпию.

Пассивный запас лексики

Диалектизмы и вульгаризмы используются для "этносоциальной точности". Злоупотребляет ими, как правило, эпигонская натуралистическая литература. Зато такие писатели, как П.И. Мельников (А. Печерский), В.Я. Шишков, М.А. Шолохов, сами комментировали сибирские или донские диалектизмы в сносках, причем использовали наиболее частотные, типичные лексемы. Иногда встречаются элементы билингвизма, когда рядом, напр., с тунгусским словом дается его русский перевод:

Сон Прохора неспокойный, огненный. Красное-красное - кровь. Земля красная, небо красное, красная тунгуска в кумачах, шаманка: "Бойе, друг, обними меня!.. Ну, крепче, крепче!" Истомно, жарко Прохору, сладостно.

В.Я. Шишков. Угрюм-река