Русская тема. О нашей жизни и литературе

Стало быть, Герцен, действительно, страшный государственный преступник, которому нет прощения даже и по Христу. Вот какие случаются неожиданные и жуткие превращения, если последовательно настраивать неуравновешенную молодежь против властей предержащих, вместо того, чтобы смирно сидеть в своем Большом Власьевском переулке на Арбате и сочинять прозу на благо культурного меньшинства. Дело это великое и благое хотя бы потому, что добрая книга безотказно поднимает человека над повседневностью, в большинстве случаев непереносимой повседневностью, и мы забываемся над ней, когда витаем в иных мирах. Русской литературе, во всяком случае, еще долго жить, поскольку русский человек устроен так, что он вечно недоволен, да и как тут будешь довольным, если и при барах тебя чуть что посылали на конюшню, и при демократах литр солярки стоит двое дороже литра цельного молока. А возьмешь в руки добрую книгу: там прекраснодушные персонажи умно разговаривают, Левин то и дело совершает благородные поступки, развивается утонченная интрига, и Лиза Калитина ни с того, ни с сего собирается в монастырь… Подумаешь: бог с ними, с демократами, а вот так хорошо было бы устроиться, чтобы вместо солярки ездить на молоке.

У соседей по континенту дело обстоит хуже. У них уже лет сто литература никому не нужна. Потому что жизнь благоустроена и всячески недовольный такой же уникум, как вдовец. Потому что у них досуг прочно организован, и место Марселя Пруста давно занял канкан, а настоящее крушение всего — это когда за лишний промилле алкоголя в крови у тебя отберут права.

А в России до самого последнего времени можно было безбедно сидеть в Большом Власьевском переулке на Арбате и сочинять прозу на благо культурного меньшинства. Большинство, к сожалению, нельзя осчастливить прекрасным, ибо никогда не настанет то время, когда простак «Белинского и Гоголя, а не «Милорда» глупого с базара понесёт», [15] как ты ни пыжься его окультурить и просветить. Правда, и простак стремится к самоизоляции от российской действительности, но в худшем случае через водку, а в лучшем случае его выручают телевизор и дамские романы, то есть та же сивуха, но только материализованная не в литрах, а в изображениях и томах.

У Александра Ивановича арбатский способ существования еще потому не пошел, что его слишком занимали формы социального бытия. Точно мало ему было несчастий по семейной линии, — он воспринимал как личную катастрофу поражение французской революции 1848 года, склоки между вождями итальянского освободительного движения, контры с молодой эмиграцией, половинчатость реформ Александра ІІ Освободителя, программу возрождения независимой Польши «от моря до моря», бахметьевский злополучный фонд, из-за которого впоследствии вышел большой скандал. [16] Между тем формы ни при чем и все дело в слабом человеке, одержимом страстями и разнообразными пороками, который может скомпрометировать любое религиозное учение и самую благородную социально-экономическую систему, как говорится, свести к нулю. Скажем, в идее социалистического способа производства и вытекающих из него общественных отношениях на самом деле нет ничего фантастического, если верхи представляют бессребреники и гуманисты, а низы — бессребреники и работяги, но непременно получится один срам, если у низов только и будет та забота, чтобы отлынить и украсть, а на верху засядут башибузуки и дураки.

Следовательно, только на прекрасное опять же и приходится уповать. Человек не станет лучше, хоть ты три жизни просиди в Лондоне, печатно клеймя безобразную российскую государственность, его не спасут ни благосостояние, ни свобода слов, ни совершенные общественные институции, ни меры строгости, ни сотовый телефон. Привести человека в надлежащий вид, к образу и подобию, может, в частности, художественная литература, коли она точно литература, а не потачка дебилу и простаку.

Особенно это касается русского человека, потому что он доверчив, как ребенок; если телевизор его наставляет на ту стезю, что зарезать соседа легче легкого, он может в любую минуту пойти и зарезать этого самого соседа, хотя может и не пойти; но если он прочитает в книге, про то как мужик Герасим любил и холил свою собачку, которую потом злая барыня велела утопить в пруду, он до скончания дней будет верен идеалу справедливости и добра.

Отсюда напоследок такая дума… Если русский писатель действительно любит свою родину, — а других писателей у нас, кажется, не бывает, — то ему следует жить дома, смирясь с безобразной нашей государственностью, — хотя бы на тех основаниях, что другой у нас не бывает, и эта хладнокровная позиция как-то ему идет. Тем более что русскому писателю отлично известно: Россия, может быть, единственная страна в мире, где литература не игрушка, а совершенный инструмент для операции на душе.

О гении и злодействе

Достоевского не любили.