Русская тема. О нашей жизни и литературе

Другой персонаж, к которому автор питает явственную симпатию, Евгений Осипович Ливанов, гений охранительного направления; этот никогда «не поникал гордою головой своей», целыми страницами излагает такую чушь, что становится неловко за охранительное направление, — на самом деле не лишенное некоторых резонов, — как-то:

«Мир есть… волнообразное и феноменальное обнаружение одного и того же вечного духа: одна волна стала, взошла до своего maximuma и пала, не подымешь уж ее!.. Неоткуда этой силы взять и влить ее внутрь мира, да и отверстий нет для того!»

Равно и отрицательные персонажи у Алексея Феофилактовича не задались. Эти тоже кобенятся, не желают отвечать авторскому замыслу, вроде того, как противится родительскому велению капризная ребятня. Например, Виктор Басардин, представитель демократической журналистики, к которой в разные годы примыкали Добролюбов, Чернышевский и Короленко, — почему-то пехотный офицер, вор, садист и законченный проходимец (что, в сущности, так же странно, даже и невозможно, как пианист, играющий на дуде). Революционер Галкин — разумеется, из евреев — выведен у Писемского шалопаем и дураком, между тем он по авторскому недосмотру довольно трезво излагает основы марксизма и рисует настолько верную историческую перспективу, уготованную России, какая была бы не под силу ни Нострадамусу, ни Кассандре.

То есть до крайности слабым получился этот роман. Сюжет его путаный, бестолковый, действующие лица искусственны до того, что мировой посредник Иван Варегин, душевный малый и филантроп, намеревается выпороть целую деревню за непоказанный образ мыслей. Диалоги бессмысленные, предлинные, включающие в себя «здраствуйте» и «спасибо». Как бы философские отступления ведутся от «мы», точно в высочайших манифестах или профессорских монографиях. Стилистика на уровне «еще не старое сердце героя моего билось, как птичка от восторга». Наконец, тенденциозность, ориентированная на постулат — крепостное право есть благо, революционеры все сволочи, а реакционеры душки и молодцы, — твердокаменная настолько, что это даже и неумно. Ведь серьезная литература — всегда исследование, некий путь, где только исходный пункт ясен и обыкновенно представляет собой вопрос, например, «почему семейная жизнь продуцирует столько зла», а конечный пункт темен и обыкновенно недостижим, в лучше случае создатель разворошит вопрос, обольстит нас тайной и на 353 странице бросит героиню под паровоз.

Одним словом, прочитаешь «Взбаламученное море» и становится ясно, что Писемский писателем был плохоньким. Странно только, что Чехов сделал ему причудливый комплимент:

«… из всех современных писателей я не знаю ни одного, который был бы так страстно и убежденно либерален, как Писемский. У него все попы, чиновники и генералы — сплошные мерзавцы».

Странно также, что Алексей Феофилактович прочно закрепился в анналах нашей литературы и был знаменит при жизни, ну разве что в его время писатели были наперечёт.

Между тем Писемский отличался хорошим вкусом, большим умом и считался лучшим causeuer’oм [8] своей эпохи. Л. Толстой был тяжелым собеседником, Достоевский в споре был обидчив, горяч, невнятен и часто переходил на личности, Некрасов серьезно мог говорить лишь о картах и о деньгах, Тургенев пришёптывал, Гоголь вообще молчал, а Писемский был до того художественен и глубокомыслен на живое слово, что с ним даже недруги любили поговорить. (Кстати, о недругах; русские писатели почему-то всегда друг друга не любили, начиная с Ломоносова и Сумарокова, у которых без малого доходило до рукопашной. Во времена же Писемского наши литераторы делились на славянофилов, западников, обличителей, охранителей, наконец, угодников низким вкусам и так жестоко третировали друг друга, что Алексей Феофилактович, затравленный демократами, вынужден был бежать из Петербурга в Москву, где он обретался до скончания своих дней.)

Так вот с Писемским даже недруги любили поговорить, насладиться блеском, утонченностью его речи, и тут кроется в некотором роде тайна, потому что отлично умные писатели, как правило, пишут скверно, а гениальную литературу создают, по бытовым меркам, сравнительно дюжинные умы. Разгадка этой тайны может быть только та, что ум сам по себе, а дар творения — сепаратно, что можно быть первым умником Восточного полушария и в то же время не преуспеть в сочинении телеграмм.