Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные

После обеда, оставив Галю с ее дутьем, я помчалась к Шмидгофу. Он жил в красивой вилле. Когда я к нему пришла, он сидел в шезлонге в своем саду, в белом чесучевом пиджаке и в светлых брюках. В этом наряде он казался еще толще. Он приветливо мне улыбнулся, потрепал по плечу, вынул из кипы тут же лежавших тетрадок одну голубую, где была пьеса «Цирковая наездница». Главные роли в ней исполняли Мерцалова и Баранов, Шмидгоф тоже участвовал. Сантео был мальчик четырнадцати лет, которого украли маленьким цыгане и выдрессировали для цирка.

Роль у меня была небольшая, но участвовала я в трех действиях, особенно в последнем, где я должна была жонглировать. Текст был довольно сложный и показался мне трудным. Свой восторг я не умела скрыть и скакала перед стулом, на котором сидел Шмидгоф. Он засмеялся и сказал, что надо посмотреть, справлюсь ли я с этой ролью. Он заставил меня прочесть всю пьесу; когда я закончила, он велел мне прийти завтра, чтобы до первой сходки он смог бы мне помочь разобраться и хорошо понять мою роль.

Поблагодарив его, я вылетела на улицу и помчалась встречать Женю на вокзал. Женя очень обрадовалась, узнав о моем неожиданном успехе. Я знала, что Женя будет относиться иначе, чем Галя, которая явно ко мне изменилась и даже стала относиться враждебно. Когда я высказала это Жене, она сказала: «Неудивительно, ты отбила у нее поклонника». Это заявление меня очень поразило. Она продолжала мне объяснять, что Галя была влюблена в Днепрова, но с тех пор, как он со мной познакомился, он перестал с ней встречаться. Больше ей никогда не звонит, словом, отошел от нее. Меня все это удивило и огорчило. Я никогда не придавала значения флирту Гали с Днепровым, считая, что это просто времяпрепровождение, не имевшее никакого серьезного значения, особенно для Гали, которая флиртовала везде направо и налево.

Неожиданно это оказалось серьезнее, чем я предполагала. От чувства, что я оказалась причиной ее неприятностей, мне стало грустно и неловко. Я всячески старалась объяснить Жене свои переживания, но она меня перебила и как-то вдумчиво сказала: «Не говори об этом. Все равно ничего нельзя изменить. Если Дне-пров и ты полюбите друг друга, ничего никто не сможет сделать. Такова будет судьба». – «Какая глупая фантазия! – сердилась я. – Да пойми же ты и скажи Гале, что мы с ним окончательно разошлись, никогда больше не встретимся», – твердила я упорно. Женя улыбалась, молча слушала меня; мне показался ее взгляд каким-то скептическим.

Дома я занялась жонглированием, бросала мячи вверх, стараясь делать всевозможные фигуры. Вечер, как всегда, мы проводили в театре. Галя флиртовала с Барановым, влюбленными глазами смотрела на него. Мне очень захотелось объясниться с ней начистоту. После окончания спектакля, когда мы возвращались домой, я ей сказала, что хочу раз и навсегда выяснить то недоразумение, которое возникло между нами; мне неприятна перемена ее отношений ко мне. «Галя, мне правда нужна, правда – наш лучший друг». Галя сердилась, она уверяла, что я ошибаюсь и придаю значение случайному настроению. Ей абсолютно безразличен Днепров, и она вовсе не дуется на меня. «Но и мне он совершенно безразличен», – уверяла я ее. «Ну, если так, я тебе признаюсь, мне было очень неприятно, что ты встретилась с ним у Ольги, а мне об этом ничего не сказала. А теперь довольно. Перестанем о нем говорить». Она переменила разговор, но я почувствовала, что «правда» все же не вернулась к нам, наоборот, что-то натянутое возникло между нами. Шли мы остальное время молча. Я смотрела на светлое, покрытое звездами небо и думала, как тонки струны человеческих отношений и, вообще, как сложно все в жизни.

Роль Сантео захватила меня целиком. Работать над ней приходилось серьезно. Это была роль мальчика, жизнь которого проходила в бродячем цирке. Моей самой близкой партнершей была Лёля Шатрова. Молодая интересная артистка, приехавшая из Киева на летние гастроли. Она пользовалась у северной публики большим успехом. Жила она недалеко от нашего дома. Мы часто возвращались вместе домой после спектакля.

Моя первая репетиция прошла очень шумно и скверно для меня. Шмидгоф безостановочно ругался, поправлял и сердился; мячи валились из рук. Смущение не позволяло мне разойтись как надо, парализовало движения. После трехчасовой усиленной работы мы вышли с Лелей из театра усталые, разгоряченные и тотчас же отправились домой, пользуясь тем, что Шмидгоф не успел нас задержать своими разговорами.