Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные

Около часу ночи прозвучал телефон. Когда я взяла трубку, я услышала голос Марсель Августовны, ее муж, Лушков, был сослуживцем Вовы на «Петропавловске» в самом начале войны. Взволнованным голосом она мне сообщила, что все наши мужья арестованы, что на кораблях начались убийства офицеров… Ночь тянулась волоком, жуткая, беспросветная. На рассвете начались повальные убийства армейских офицеров, на улицах, в городе. На кораблях оказалось много убитых, особенно на «Андрее Первозванном» и «Павле Первом», где были ликвидированы все офицеры, кроме случайно оказавшихся в отпуску. Они все были арестованы, обезоружены, некоторых бросали в проруби, другие погибали от открытых паров. Началась та «бескровная», от которой до сих пор пробегает дрожь.

На второй день мне позвонил Бовин вестовой Амочкин, он сообщил, что Вова здоров и сможет прийти через пару дней. Это известие очень облегчило ту напряженность, в которой я находилась, я даже решила выйти в город, чтобы немного рассеяться… Сразу же напала на странное зрелище: матросы хоронили кого-то. Они шли огромной толпой за гробом. На мой вопрос, кого хоронят, они ответили: «Хороним нашего мичмана, мы все его очень любили, не послушался нас, пошел заступиться за товарища на соседний корабль, ну, там его и прикончили». И они его хоронили!.. Пройдя дальше, встретила еще более торжественные похороны. Хоронили «жертву революции», солдата, якобы погибшего от руки злодеев, царских приспешников. Знакомая сестра милосердия, шедшая за гробом, рассказала мне следующее: солдат умер у нее на руках от чахотки. Умирая, он говорил: «Ну что же это станет с нашей Расеей? Сестрица! Царь-батюшка отрекся, нас покинул, ну что же получится?»… Его назвали жертвой революции и с помпой хоронили…

Муж явился на четвертый день после этих событий. Он вернулся со своим верным вестовым, не покидавшим его ни на миг! Сердце мое сильно сжалось, когда я его увидела без погон, бледным и подавленным; уныние, почти отчаяние, отражалось в его глазах. На мой вопрос, не останется ли он хотя бы сутки дома, он ответил, что это невозможно, его отпустили на два часа.

Я срочно бросилась приготавливать чай, прислуга была в отпуску. Когда все было готово, я позвала вестового Амочкина, забравшегося в кухню. «Садитесь с нами, пейте чай», – говорю ему. Он как-то странно на меня посмотрел и сказал: «Ну что вы, барыня, чтобы я с их благородием уселся, ни в жисть этому не бывать!» Муж, улыбаясь, посмотрел на него и сказал: «Ты поступил со мной как родной брат, ты мне равный, садись со мной рядом и пей!» У Амочкина заблестели глаза, в них показались слезы, он неловко присел, выбрав угол стола, и стал пить чай вприкуску, как это делало большинство простонародья… Время прошло так молниеносно быстро, что мы не успели ничего друг другу сказать. Да и что было говорить? Была полная неизвестность, мрачное будущее и страх. Хотя острые дни сплошных убийств и безобразий немного улеглись, жизнь приняла характер страшной напряженности. Надо было жить совершенно под иным лозунгом и с иной моралью.

Начались повальные обыски в квартирах, где жили офицеры. Матросы и солдаты врывались, ища оружие. Ко мне тоже явилась полупьяная компания. У меня был револьвер Вовы, я успела его опустить в помойное ведро. Не найдя оружия, они унесли золотые часы и портсигар, забытые Вовой на его столике.

Появилась делегатка Коллонтай, одетая по-мужски, очень эксцентричная особа. Она ходила с корабля на корабль, произнося свои громогласные речи. Однако среди матросов она успеха не имела. «Ишь ты, баба, не в свое дело суется!» – говорили они. 3, 4 и 5 марта были самые страшные дни стихийного ужаса в Гельсингфорсе. Волна зверств перекатывалась с корабля на корабль. На улицах тоже много офицеров было изуродовано толпой. Их убивали безоружных и с ненавистью бросали в покойницкую. Темная толпа не понимала, что творится в государстве, пользовалась, что власти больше нет, следовательно, дозволено бесчинствовать и сводить личные счеты.

Водворился какой-то порядок только тогда, когда укрепилось Временное правительство, арестовавшее Государя. Оно состояло из кучки социалистов, интеллигентов, воображавших, что свобода для народа необходима, что народ воспрянет духом и победит врага. Но главный деятель, Керенский, ошибся… Начались голодные бунты, партийные распри, самоуправство. Внешний враг при этих условиях был забыт. Происходило братание на фронте, а после взятия Риги – повальное бегство. Через несколько месяцев передышки началась снова волна беспокойных агитаций в связи с контрреволюционным выступлением генерала Корнилова…

Во время этого хаоса у нас родилась девочка, которую мы назвали Ольга, в честь Ольги Илларионовны, матери мужа. Крестили ее 11 июля, крестным отцом пригласили Бориса Тизенко. Крестная мать была Мария Константиновна, жена адмирала Пилкина, под начальством которого на дредноуте «Петропавловск» служил мой муж.