Русская тройка (сборник)

Почему я вывожу русскую литературу из греческой философии? Понимаю спорность этого утверждения, особенно если учесть разнообразие античных школ и методов. Тем не менее хотелось бы отметить, что в России так и не сложилась традиция того, что принято относить к классической философии, нашедшей свое наиболее яркое воплощение в Германии. Вопросы бытия, морали и нравственности, роли государства и человека, которые волновали людей со времен Античности и нашли свое отражение в работах греческих философов, в нашей стране обсуждались в форме художественной литературы, при этом ответы, как правило, не давались. Точнее, ни один из предложенных рецептов не подходил для применения в реальной жизни и в конечном итоге относился к области построения духовных утопий – что у Льва Николаевича Толстого, что у Федора Михайловича Достоевского.

Проблема русской литературы XIX века в том, что она в массе своей создавалась людьми, которые зачастую даже не являлись носителями языка и на протяжении поколений были отвоеваны от реальной духовной жизни народа. Хотя, конечно, возникает вопрос: а была ли та самая духовная жизнь народа? Точный ответ сейчас, в XXI веке, дать невозможно: если мы попытаемся с позиций современного человека обсудить, например, влияние журнала «Колокол» и решим сравнить тиражи тех лет с тиражами современной печатной продукции, нам даже в голову не придет считать подобное издание хоть сколь-нибудь значимым, учитывая, что тираж «Колокола» составлял всего несколько сотен экземпляров, максимум – 500–600. И общее количество людей, которые могли его читать, было отнюдь не впечатляющим в масштабах необъятной территории великой Российской империи. Впрочем, общественная мысль развивается вне зависимости от того, какой процент населения страны умеет или не умеет читать.

Тем не менее русская литература по большей части оказывалась не близка русскому народу. Получалось, что, с одной стороны, существовала некая устная традиция, которая, прорастая через былинный и сказочный слой, находила свое воплощение в уральских сказах и повествованиях Арины Родионовны и постепенно вошла в письменную литературу, но не отразилась на философском состоянии. А литература иного типа была практически сплошь переводная. И на восприятии литературы очень сильно сказалась раздвоенность сознания: первое – массовое сознание народа, второе – массовое сознание аристократии. Эти два типа массового сознания принципиально различались между собой – как по генетическим признакам, так и по культурной традиции. Все-таки для большинства аристократов – до появления разночинцев – русский язык был неродным, вторым, в то время как для простолюдинов он был зачастую единственным. Именно поэтому далеко не всем понятен тонкий юмор пушкинских «Повестей Белкина», которые, по большому счету, представляют собой ироничную пародию, сатиру на модный французский роман, и лишь впоследствии были восприняты советской академической практикой, да и несколькими поколениями читателей Пушкина, как серьезное драматическое произведение, коим, конечно, не являются.

Но где же разрыв? Ведь во времена Пушкина его еще не было. Все-таки Пушкин не претендовал на глубокое осмысление, которое позже ему приписали пушкинисты. Пушкин относился к русскоязычной литературе скорее как к развлекательной, а отнюдь не как к философской. Попытки пофилософствовать на русском языке появились позже, с литературоведческим анализом. И вот тут и произошел тот самый печальный для нашей истории факт подмены понятий.

В чем он состоял? В 2009 году на съезде кинематографистов Никита Сергеевич Михалков произнес справедливую, хотя и печальную с точки зрения предлагаемых обстоятельств – потому что обстановка была для этого совершенно неподходящей – фразу. Он сказал, что правда без любви есть ложь. Вот, пожалуй, всю русскую литературу XIX века описывает эта жесточайшая формула. Холодное изречение правды – разоблачительной правды Радищева, правды Чаадаева, правды Достоевского и Короленко – без любви и без предложения альтернативы оказалось ложью. Дело в том, что, как позже писал Эрих Фромм, человеческой душе свойственна, в частности, тяга к саморазрушению, к наслаждению тем, насколько мы плохие. И вот здесь русская литература предложила только-только обретающему литературный вкус народу сладкую конфетку, на деле оказавшуюся ядом. Напоминает ситуацию с современным телевидением, в погоне за рейтингом предлагающим зрителю убийства, разврат и все возможные человеческие пороки. К сожалению, русская литература пошла точно по такому же пути: необразованной, невоспитанной и во многом лишенной внутреннего морального стержня читающей аудитории были предложены страшные страницы бытия, ранящие душу и не дающие никаких ответов. Гений Гоголя, ирония Салтыкова-Щедрина, величие Достоевского и Толстого оказались тяжелейшими ударами по абсолютно неокрепшему сознанию читающей публики.