Русская Венера

Вспомнила Григория Савельича. Ведь видела и понимала быстротечность, печальную зыбкость их связи, — видела, но не отказалась, не смогла отказаться. И теперь удивлялась этому и думала с открытыми, влажно-горячими глазами, что ничего у нее не осталось, кроме этого удивления, и парит оно сейчас над ней облаком, дрожит золотистой, вечереющей синью.

Улыбалась, вновь переживая его слова, капризы, вспышки бурной, горячечной искренности. «Ах ты ненормальный! — шептала Ирина Алексеевна. — Какой же ты ненормальный!» Она угадывала каждый его шаг, каждый вздох. Его смятение и подавленность, когда однажды шли в кино и он боялся встретить знакомых; его смешные, мучительные попытки примирить ее появление с семьей, с его Аней, жизни которой Ирина Алексеевна сочувствовала и завидовала; его томление в прощальный день, когда он с такою ребячьей наивностью откладывал и откладывал подальше горечь, что смотреть было невозможно, — иногда ей казалось, что он совсем маленький мальчишка, который, играя в прятки, сунул голову за занавеску и кричит: «Нету меня! Спрятался».

«Дуралей, какой дуралей! — шептала Ирина Алексеевна. — И этот шрамик у него на плече. И посапывал смешно, с присвистом. Господи, какой же родной! Правильно эти геологи в поезде говорили: сердце не безразмерное, по одному человеку в него вмещается, по одной родине. Родной, родной. Да не мой. И на память ничего не осталось, и сюда, дуру, принесло. Ну, что ж теперь, что одна. Пусть… Хоть бы какую-то память о нем. Господи, как я сразу-то не поняла, что никто мне не нужен, кроме него. Никто. Нет, не может же все уйти. Должно что-то остаться. Обязательно. Да, да…»

…Утром дождаться не могла, когда уйдет Андрей. Он громко вздыхал, громко топтался, громко пил чай — очень хотел, чтоб она проснулась, но Ирина Алексеевна, отвернувшись к стене, упорно рассматривала обои сквозь смеженные веки.

Андрей наконец ушел, звонко, протяжно щелкнул замок. «Он с ума сошел! — Ирина Алексеевна вскочила, бросилась к двери. — Действительно, закрыл. Нет, он что думает?! Действительно, взаперти, под замком? Рассчитал, пошутил, слово сдержал. Ну, Романов!»

Оделась, взяла сумку, подошла к окну. Оно было заклеено на зиму. Достала маникюрную пилку, распорола бумагу на стыках, с силой, но осторожно рванула раму, распахнула — делала все четко, быстро, уверенно, будто всю жизнь открывала запечатанные окна.

Вылезла во двор, к поленницам — никто не видел, не слышал. «Ничего себе невеста, славно поворачивается». Тщательно закрыла окно, отряхнулась, неторопливо обогнула дом, неторопливо вышла на улицу. И тут же прибавила ходу. До вокзала вытерпела, не оглянулась. Вздохнула посвободнее и поглубже, раскрыла сумку и направилась к кассе.

13

Григорий Савельич снял трубку, услышал:

— Я вернулась. — Голос надламывался как-то дрожаще, переливчато. — Ты можешь прийти? Пожалуйста, хоть на минуту.

— Ира? Нет, узнал, но не поверил. Не ждал. Ну, почему не думал? И сейчас вот раздумался изо всех сил. Хорошо, приду.

«Еще спрашивает: неужели даже не думал. Почему, кстати, «даже»? Думал, еще бы не думать! Думал — все, освободился, покой, мир, нет к прошлому возврата. Да мало ли что я думал! И все — снова да ладом. Сейчас начнется: милый, хороший мой… А хороший твой только-только оклемался, худо-бедно семью удержал. Что же это она? Раз все, то все».

Холодно, негромко он сказал чуть ли не с порога:

— Здравствуй, Ира. С приездом. В самом деле, я на минуту.

Ирина Алексеевна кивнула, соглашаясь:

— Пройди, присядь. — К облегчению Григория Савельича, не кружила, как прежде, не ластилась, вообще даже не прикоснулась.

Бледная, в том памятном темно-синем костюме, в алой блузке, присела напротив, руки нервно собрала на груди. На Григория Савельича не смотрела.

— Гриша, я напрасно ездила. Там все пусто и не нужно. Я все понимаю. Боюсь, ты думаешь, что я навязываюсь. Попрошайничать буду. Нет, нет, Гриша. Ты живи, как живешь. Как было — не будет. Я уеду домой и никогда больше… — Ирина Алексеевна отвернулась к окну, напрягся и чуть подрагивал подбородок. — Но Гриша. Не могу, не хочу я беспамятной быть… Я хочу от тебя ребенка…

Он не то чмокнул воздух, не то всхлипнул — так занемели, зашлись у него губы. Не сразу и справился, чтобы ответить.

— Ну, что ты говоришь! Ужас, вздор, опомнись!

— Я уеду. Мне больше никого не надо. Ты и знать ничего не будешь. Мы с ним вдвоем будем жить и жить… Гриша…

— Нет, очень здорово получается! Где-то будет жить мой ребенок, а я ничего не буду знать. Колькин брат, понимаешь. И я, такой негодяй, ничего не захочу знать. Ира, бог с тобой! Нет, ни за что.

— Ты, наверное, думаешь, я ловчу. Хочу привязать тебя. Ты пойми, Гриша. Тебя же нет, не будет для меня.

— А вдруг ты замуж соберешься? Кому он тогда нужен будет? Ничего хорошего о себе я сказать не могу, но все-таки… Нет, нет, Ира!

— Замуж я отсобиралась, Гриша. Повыходила — и хватит. Ах, боже мой, неужели ты не понимаешь, Гриша! Мне никого, никого не надо.