Русская Венера

А со временем нрав Тимофея, омрачаемый застарелым холостячеством и отсутствием романтических, выпорхнувших из прекрасной руки умягчений, стал еще страннее: окружающих женщин вообще не замечал, не слышал их льстивых, заманных речей, с раздражающей невозмутимостью проходил сквозь ряды тоскующих по крепкому плечу молодиц из контор и многочисленных бумажных служб, а сам тем не менее ежечасно думал о единственной и как бы уже предназначенной, но покамест не могущей соединиться с ним. Надо сначала, будто в сказке о Кощее, разыскать ее сердце, мчаться за ним серым волком, оборачиваться голубем, чтобы попасть на остров, там найти сундук, а в сундуке в яйце иглу, а игла и есть ее сердце и жизнь… Пронзительно мечтал, как он добудет это сердце, ясно видел, как голубем взвивается над островом, свист крыльев слышал… Так уж вымечтал дорогу к единственной, что дни сливались в ожидании этой дороги, в посвист ветра в ее обочинных лозняках, в белых далеких облаках над ее равнинным, бесконечным бегом.

Тимофей жил теперь только для нее и работал, получалось, только для нее. Что ни сделает: фундамент поставит, просеку прорубит, шпалы уложит, сразу оглядывается — видела ли, заметила ли, как быстро и чисто он работает. Была, однако, в этой оглядке странная суетливость. Скажем, села баржа на перекате, надо груз перетащить на берег по пояс в мелкой ледяной волне — Тимофей, конечно, впереди добровольцев, до последнего мешка и ящика из воды не вылезет, но беглого «спасибо» от орсовского шкипера ему мало, хотя от благодарственной кружки и не откажется — примет, крякнет, потом в баньку, потом в сухое переоденется — и в многотиражку к сумрачному, молодому редактору, бывшему завучу Невонской школы.

— Слышал, корреспондент, баржа у Лосят села?

— Видел.

— Спасателей много было.

— А ты что, считал?

— Считал.

— Давай заметку, раз считал.

— Я не корреспондент, я доброволец.

— Все мы добровольцы.

— Я тебе расскажу, ты напишешь.

— О чем? Какой ты герой?

— Какой я настоящий.

— Настоящий кто? Жлоб? Выделяла?

— По лбу хлоп — вот кто.

— Похулигань, похулигань, может, и выпросишь.

— Выпрошу, а как же! Я такой.

— Ну какой, какой?! Что ты тут развесил, не повернешься?

— Давай без нервов: ты про меня пишешь, я к тебе со всем уважением.

— То есть вежливо и с умом, да?

— С добром. Ты мне злое слово, я тебе ласковое. Как сейчас.

— Ладно. Диктуй. Подсказывай. Как про тебя писать?

— Не дури. Сразу диктуй ему.

— По заявкам еще никого не хвалил. Ты первый.

— Ну как выйдет. Напиши, как баржу на перекат понесло и как сразу же я полез в воду. Никто меня не призывал, никто не понукал. Залез и до последнего мешка выстоял.

— Черномор! Челюскинец!

— Или с другого начни. Как с утра меня все к речке вело. Тянет и тянет. Дай-ка на берегу постою, только вышел, а баржа и затрещала.

— А может, проще надо: такой-то спасал груз с разбитой баржи, чтобы прославиться и без очереди получить квартиру.

— Молодой, а беззубый, кусаешь, кусаешь, а спецовку прокусить не можешь. Ты что кидаешься?

— Наглость твоя злит.

— Какая наглость?

— Нищенская. Что ты эту заметку выпрашиваешь? Руку тянешь! Нехорошо же!

— Но в ней же правда будет.

— Хочешь, чтоб заметили, отойди в сторону, а не при напролом.

— Ты уж сразу из всех стволов. Слова ему доброго жалко.

— Ну да. Хваленый пятак себя за рубль выдает.

— Правильно. Для меня главная награда, чтоб заметили.

— Сам себя наградишь, сам и обрадуешься.

— Сам не сам — лишь бы заметили.

— В своей Нахаловке первым парнем будешь

— Ты пойми все-таки. Хороших людей много, всех не заметишь. Вот и я: работаю честно, товарищей не подвожу, за длинным рублем не гоняюсь. У меня одна страсть: заметьте меня. Сам выбираю вид поощрения.

— Ишь ты, какой штопор вьешь!

— Дни уходят. Годы. И ничего от них не остается. А я на бумаге хочу закрепить свою биографию. При случае и дети и внуки прочтут.

— А на слово они не поверят?

— Они-то, может, и поверят. Да я-то знаю, что с бумагой надежней. Вдруг чего забудешь, а бумага тут как тут!

— Вот как суетимся, вот как клянчим!

— Да брось ты! Ты меня заметь, и я другим стану. Каким напишешь, таким и стану. Где твоя непроливайка? Садись и заноси жизнь на бумагу…

Заметка появилась под заголовком «Тимофей и баржа», приятели в котловане и общежитии поухмылялись: «какие габариты?» — и приветственно, поощрительно потолкали кулаками то в грудь, то в плечо. Тимофей же газету и не раскрыл — скучно стало, напрасно корреспондента переговорил, напрасно пересилил его неприветливость — одна блажь вышла, один кураж. Кто его заметит, кто приветит в этой жизни? Некому. Хоть сто заметок напечатай.

Томился Тимофей, жизнь хотел переиначить, из колеи давней выбиться и потому метался от смеха к греху, вдруг замирал среди этого метания и с горячечной испариной на лбу спрашивал себя: «Куда деться? Что мне надо? Кого искать? Где?»