Русская весна

– По-моему, Джерри, ты из тех, кем ЕКА может заинтересоваться, – сказал Андре. – Пойми, я не предлагаю тебе работы, но ты сам говорил, что приближается твой трехнедельный отпуск, и я уполномочен пригласить тебя в Париж, где ты будешь гостем ЕКА, встретишься кое с кем из интересных людей, побольше узнаешь о нашей программе и позволишь нам поближе познакомиться с тобой.

Он повел плечами и улыбнулся.

– Ну, по крайней мере, проведешь бесплатный отпуск в Париже по первому классу – поверь, шум смерти не помеха, n'est-ce pas?

Джерри всегда чудилось, что Андре что-то скрывает под липовыми секретными масками, но теперь, глядя в его глаза здесь, в холодной мгле, в свете далеких огней долины Сан-Фернандо, которые едва пробивались сквозь пелену тумана, Джерри показалось, что Андре наконец говорит искренне. Может быть, он и пытается его в чем-то надуть, но отрицать, что все сказанное Андре было горькой правдой, Джерри не мог. Если он останется в Проекте – в том, что когда-то было Проектом, – то так или иначе, раньше или позже, но неприятности, обрушившиеся на Роба Поста, подстерегут и его. Если уже не подстерегли.

Веселье в доме начало выдыхаться. Вокруг угасающего камина устало сидели гости с полупустыми бумажными стаканчиками в вялых пальцах. Выдохся и сам Роб Пост, он осовело глядел с порога кухни на следы разгрома – как бы глядел на гибнущий Проект в безнадежном ожидании перемен...

Роб Пост и Рид-старший подружились еще до рождения Джерри. Самым ярким детским воспоминанием Джерри было следующее. Отец поднял его с постели посреди ночи, а Роб вручил огромную вазу с шоколадным мороженым, обильно политым липким сиропом «Хершиз», а потом Джерри сидел между двумя мужчинами на старом пыльном диванчике в темной комнате, сонно пялился в экран телевизора и, держа на коленях вазу с мороженым, жадно ел его, черпая большой разливательной ложкой и заливая свою пижаму, – для четырехлетнего малыша это было все равно что проснуться в каком-то поросячьем раю.

– Сэнди обязательно устроит мне выволочку, но ты, Джерри, все равно не поймешь этого, пока не вырастешь, – сказал отец. – Как ты думаешь, почему я позволил тебе сегодня ночью съесть столько мороженого с сиропом, сколько влезет?

– Потому что ты любишь меня, папа? – спросил Джерри, с блаженным видом зарываясь в мороженое.

Отец обнял его и поцеловал в щеку.

– Чтобы ты помнил этот момент всю жизнь, – произнес он грубовато-торжественным тоном. – Ты еще слишком мал, чтобы осознать увиденное сегодня ночью, но уже достаточно вырос, чтобы осознать целую пинту мороженого.

– Это эксперимент, Джерри, – сказал дядя Роб. – В истории человечества происходит величайшее событие, ты уже живешь на свете и можешь наблюдать его, но еще слишком мал, чтобы осознанно запомнить. Вот мы с отцом и пытаемся впечатать сенсорную энграмму в твою долговременную память, чтобы в будущем, когда вырастешь, ты мог бы вызывать ее и оказываться здесь, в этом времени, но уже со взрослым сознанием. – Он усмехнулся и добавил: – А если объешься и тебя стошнит, для твоей памяти это даже лучше.

Джерри не стошнило, но он все запомнил. Горько-сладкая холодная мягкость и двойная порция шоколадного сиропа поверх шоколадного мороженого – это воспоминание еще ни разу не подводило Джерри и всегда бросало сквозь время назад, на тот самый диванчик в темной комнате, где он с отцом и Робом смотрел по телевизору репортаж о высадке на Луну.

С тех пор Джерри влюбился в шоколадное мороженое – эта пагубная страсть заставила его вести бесконечную битву с весами, но зато он мог бывать в теле блаженного от счастья четырехлетнего малыша, смотреть, сидя на диванчике, как Нил Армстронг ступает на поверхность Луны, и при этом сознавать себя взрослым человеком, сумевшим превратить память о плотской радости в куда более глубокую радость истинного понимания.

Странный жемчужно-серый ландшафт, разворачивающийся перед телевизионной камерой посадочного модуля, лаконичный треск далеких голосов из Хьюстона... Глухой свист тормозных ракет на спуске, проникающий сквозь металлическую оболочку... И короткий доклад: «“Игл” совершил посадку». А затем неуклюжая фигура, медленно спускающаяся по лесенке... И неуверенный голос Армстронга, пославшего к черту сценарий в тот самый миг, когда его нога коснулась серой пемзы и судьба человека разумного как вида изменилась навсегда. «Этот... э-э... маленький шажок одного человека... э-э... гигантский скачок человечества»[3].