Русская война. 1854

– Как какие? – пришла мысль-воспоминание. – Для ракет Константинова[1]. Меншиков же посылал прошение доставить их, и вот Константин Иванович меня и отправил. Из Санкт-Петербурга в Москву по Николаевской железной дороге, потом на обозах до Одессы. Дальше я планировал морем добраться до Севастополя, но занемог. В тот день была сильная гроза, мы задержали отправку, а на следующее утро в море заметили англичан с французами, и я решил, что надежнее будет по суше. Вот и попросил выделить мне трех казаков для прикрытия и поехал через Симферополь и Бахчисарай. Вчера его проезжали, даже видел знаменитый фонтан, а сегодня… Опять была гроза, что хоть глаз выколи, и, кажется, мы сбились с пути.

Я тряхнул головой, пытаясь разобраться с неожиданными вывертами памяти, и только потом вспомнил о том человеке, чей голос меня разбудил. Наверно, тот самый казак из сопровождения. Почему-то в черкеске, под ней яркий атласный бешмет, на груди кармашки под патроны, на поясе сабля. Нет, шашка, конец же незаостренный. А еще плащ. Или бурка! Войлочный плащ – у Семеныча, кстати, был похожий, под ним не жарко летом и не холодно зимой.

– Господин поручик… – старший казак сверкнул идеально белыми зубами.

В голове пронеслось еще немного воспоминаний. Эристов Степан Георгиевич, сын наказного атамана Кавказского казачьего войска. Был отправлен с отрядом в Одессу, а потом прикреплен к моему обозу. Я кивнул, показывая, что слышу его.

– Кажется, вам стало лучше? – казак искренне улыбнулся. – Вот и хорошо, а то мы, кажется, до побережья дошли.

Я повернул голову, проследив за его взглядом, и только сейчас заметил, что творилось с другой стороны от меня. Наш обоз медленно ехал по заросшей к концу лета дороге, проложенной среди холмов. Справа тянулась узкая полоска леса и поле, а за ними… Бесконечные черные воды. Легкое волнение, небольшие белые шапки на волнах, штурмующих берег. Дух захватило. А еще я узнал эту береговую линию. Не раз мы тут с братом в детстве катались на велосипедах от Севастополя до Качи, а потом и до самой Евпатории.

И все разом стало понятно. И странные ощущения от тела: я – это больше не я. И такие же странные выверты памяти. Действительно, все это могло быть, причем в одно-единственное время. Одна тысяча восемьсот пятьдесят четвертый год. Второй год войны Российской империи с союзом Англии, Франции и Турции при молчаливой, а потом и не очень, поддержке других стран Европы. Меншиков – это не Меншиков, друг Петра Первого, а морской министр и генерал-губернатор Севастополя. И пусть их фамилии пишутся одинаково, причем обе без мягкого знака, но разница в полторы сотни лет от этого никуда не денется.

Ракеты? Тоже были… Семеныч однажды, когда обсуждали Николая Первого, рассказывал, как тот дал карт-бланш сначала Засядко, скопировавшему и доработавшему ракеты Конгрива, а потом и сыну великого князя Константина Павловича, тому самому Константинову из воспоминаний. Именно его творения я везу в Севастополь, чтобы… Никак себя не проявить. Я поморщился, вспоминая: действительно, если в Кавказской армии ракеты показали себя, неся туркам ужас и разрушения, то в Крыму отправленный с ними офицер так и не смог найти им применения.[2]

– Господин поручик, вам снова хуже стало? – Степан цокнул на коня и наклонился, чтобы получше рассмотреть мое лицо. – Вам бы собраться и доехать до Севастополя. Говорят, сам Николай Иванович Пирогов просил царя его туда отпустить. Уж он-то точно с вашими обмороками разберется.

– Уже лучше, – я потер лоб.

Неожиданно все навалившиеся изменения помогли мне пережить тот горячечный бред с пламенем и черными руками. Для меня ведь прошло не больше пары минут с тех пор, как странный взрыв стер нас с Семенычем с лица земли, как я боролся с этими порождениями кошмаров… Но в то же время сотни разделяющих нас лет, словно мокрая повязка, притупили боль. Как будто все случилось так давно. Да, страшно, да, стоит погрузиться в мысли, и пробивает дрожь, но все уже смазалось. А вокруг есть то, что гораздо важнее.

То, что еще не досталось смерти. То, что не должно ей достаться.

– Не будем терять время, едем дальше, к Севастополю, – я отдал приказ, вежливо отказался от предложения пересесть на лошадь и принялся собирать в кучу все, что мне было известно об этом времени.

Итак, я сам. Если я везу ракеты в Севастополь, то я – Щербачев.

– Точно, – подсказали воспоминания. – Григорий Дмитриевич, тридцать один год.

По воспоминаниям я должен был приехать на место еще первого сентября.

– Не успели, – подсознание радостно поддержало разговор. – Сегодня третье.