Русская война: Утерянные и Потаённые

И вдруг истерики, упадок сил, обмороки первого дня царствования – и отрешение от них через неделю; молодой император со светлым выражением лица являет себя экзальтированным дамочкам и канцелярским полугосподам Санкт-Петербургских проспектов – об одной такой встрече восторженно пишет Д. В. Давыдов, в ту пору корнет Кавалергардского полка.

Александр как-то не испытывал угнетения совести от факта убийства – и соучастия в убийстве! – отца в долговременной перспективе» все дальнейшие навешивания подобного рода вздор, галиматья и литературная Мережковщина; смерть дочери от Четвертинской-Нарышкиной потрясла его больше, отразилась на настроениях, бумагах, делах, нежели все случившееся в 1801 году; кончина великой княжны Елены Павловны родила неподдельную печаль в отличие от равнодушно-скучливого, почти в насмешку, траура весны 1801 года – У вас есть уши?

«Умолк глас Норда сиповатый!» – это написал проницательнейший царедворец-поэт, не ошибавшийся в настроениях своих кумиров, Екатерины, Павла, Александра… – и подгадавший, из губернаторов в министры. Отчего такие шараханья на первый день? Кажется, он потрясен, как это выглядит, это неожиданно, но и это не объясняет его обмороков, отмечаемых многими сторонними, уже неконтролируемыми свидетелями. Обморок это серьезно, кроме 12 марта Александр в подобном роде не являлся, в трудные моменты демонстрируя скорее деревянную устойчивость психики и, кажется, презирая актерство вне нужды, что он дал понять Наполеону в Эрфурте, разом отрезвив завоевателя.

Были во впечатлениях этой ночи какие-то картины, невыносимые даже для его выколоченного екатерининским двором сознания.

Я сторонний наблюдатель, но ей-же, орлиноглазая бабка Екатерина заслуживает доверия: в ее отношении к внуку присутствует разрастающееся восхищение, в то время как в отношении сына нагнетается всепоглощающая неприязнь, презрение, а к итогу и с какими-то элементами гадливости – ей он ненавистен не только как политическая проблема, невыносим как человек; это что-то глубоко личное, разрушающее даже самое святое этой громадной кошки – политическую целесообразность; Екатерина не может не понимать, что наградив Павла Орденом Св. Георгия 4-й степени за символическое участие в Шведской кампании 1790 года, она порождает кривотолки, а и сверх того, «вдвигает» его в армейское офицерство, ставя на один уровень с ним, в то время как «1-й класс» его бы отрешил звонко и далеко: «не за полки – за пупки»; но не может преодолеть себя – у Павла хватило ума носить этот скромный боевой крестик, получаемый офицером за личную кровавую отвагу, когда еще нет протекций и чинов, кроме войны-матушки, да боя-батюшки. И таких «ошибочек» у ней в отношении цесаревича необычайно много, она больше поработала на его популярность, чем сам Павел; этими щелчками она возвысила его в глазах «сердобольного» русского общества выше данности – характерно то острое разочарование, которое испытал А. В. Суворов, посетив Гатчину, озлобленный на Потемника, да и на императрицу за небрежение Измаилом и как-то ждавший иного, «полу-петровского» от Павла, и умчавшийся оттуда со словами:

– Правитель прекрасный – Тиран ужасный!..

Да, за 5 лет Павел размотал громадные екатерининские капиталы в политической мощи государства, непобедимости армий, в людях воистину исполинской вскидки, сделавших эпоху до 1812 года – на медные пятаки не сложившихся метаний: но тем более заслуживает при такой проницательности ее высокая оценка Александра, кроме всего прочего сызмальства тренируемого как машину государственного человека, который всегда бодр, светел, с кем ничего не случается – и обмороки, и отказы от власти!? Говорите, изувеченное тело? На Аустерлицких полях впервые увидев тысячи этих тел, положенных по его несомненной вине – он не дрогнул:

– Я виноват, но я был молод тогда, Кутузов должен был меня остановить…