Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава

 Надо заметить, однако, что пожалования эти не носили случайного характера и в определенном смысле почти не зависели от воли князя, или, говоря точнее, от его прихоти. Щедрость рассматривалась и как врожденное качество князя, и как необходимо присущий ему образ жизни, пренебрежение которым нанесло бы непоправимый ущерб его чести. Кроме того, князь, кажется, и не считался единоличным собственником и свободным распорядителем дани и прочей военной добычи[463]. Во всяком случае, гриди и отроки были убеждены в своем корпоративном праве на часть военной добычи, даней, на богатые княжеские подарки и порой открыто требовали от князя достойного, по-честного содержания: «Отроци Свенелжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази. Пойди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы». Реакция князя Игоря хорошо известна — он принял слова дружинников даже чересчур близко к сердцу. Точно так же, когда дружина Владимира Святославича пожелала заменить деревянные ложки серебряными, Красное Солнышко поспешил исполнить эту разорительную для него прихоть, рассудив, что «сребром и златом не найду дружины, а с дружиною добуду сребро и злато, как дед мой и отец мой доискался дружиною злата и сребра». Эта мысль неоднократно варьировалась в древнерусской литературе в качестве образца взаимоотношений князя и дружины[464]. Так, в летописной новелле под 1075 г. «немецкие» послы презрительно бросают князю Святославу Ярославичу, рассыпавшему перед ними «богатство свое»: «Мужи бо ся доищют и болше сего [воины могут добыть больше этого]»; а Даниил Заточник напоминает князю: «Златом бо мужей добрых не добудешь, а мужми злато, и сребро, и градов добудешь».

Вместе с тем, подчеркнем еще раз, княжеские дары были лишены собственно экономического содержания. Чаще всего дружинники становились обладателями предметов бытового и военного обихода — добротного и дорогого платья («портов»), мечей, золотых гривен, наручных и нашейных браслетов, колец и т. п. Всем этим можно было щеголять, но это богатство не годилось для использования в производительных целях. Драгоценные металлы еще не сделались обменным эквивалентом, поэтому даже монеты имели ценность в глазах людей Древней Руси прежде всего как украшения — из них делали мониста, подвески и т. д.[465]

 Превращению драгоценных металлов во всеобщий денежный эквивалент в немалой степени мешала свойственная язычеству сакрализация сокровища, наделение его магическими свойствами. По языческим представлениям в золоте и серебре как бы материализовались счастье и благополучие человека[466]. Поэтому, если князю, «богатому» благоденствием и успехом, прилично было расточать сокровища, посредством их оделяя толикой счастья своих холопов, то последние по той же самой логике стремились во что бы то ни стало сохранить княжеские дары при себе, для чего в ином случае их навсегда укрывали от людских глаз в земле и различных тайниках (самый корень слова сокровище вполне ясно указывает на это). Накопленные в течение жизни сокровища должны были помимо прочего обеспечить и счастливое загробное существование. Мысль о том, что полученные в дар драгоценности можно употребить на покупку другого имущества, показалась бы русским людям X в. дикой, если не кощунственной. Владимир Мономах в своем «Поучении» обличал это отнюдь не исчезнувшее языческое обожествление золота и серебра, желание превратить их в сокровище, клад, магический залог личного благополучия: «...и в землю не хороните, то есть великий грех». А проповедник XI в., безымянный автор «Слова на святую Четыредесятницу», среди укрываемых в землю вещей и предметов, наряду с золотом и серебром, называет «куны и порты», то есть меха и дорогую одежду.

Роль обязательных и обязывающих даров и вместе с тем своеобразного жалованья выполняли также пиры, которые князь задавал своей дружине. Не слишком преувеличивая, можно сказать, что, когда дружинники не воевали, они охотились, пировали или просто бездельничали:

В стольном в городе во Киеве, У славнова сударь-князя у Владимера Три года Добрынюшка стольничал, А три года Никитич приворотничал, Он стольничал, чашничал девять лет, На десятый год погулять захотел По стольному городу по Киеву[467].

Пиршественная зала (гридница) была центром княжьего терема. В былинах пиршество в княжеском тереме — это всегда почестей пир, то есть чествование князем своих богатырей согласно их «имени» и «изотечеству». На княжьем пиру честь воздавали не блюдами, а местом, за которое усаживался дружинник: чем ближе к князю находилось место, тем оно было почетнее. Большинство гридей усаживалось «на полатном брусе» по стенам гридницы, а кое-кто, по особому княжескому приглашению, садился «в большое место, в передний уголок», или «на дубову скамью» напротив князя, или даже «в третье место, куда сам захошь».

 Впрочем, «изобилье от всего» за столом — «множество от мяс, от скота и от зверины» — тоже имело значение. Дружинники не терпели порционного меню, когда их ограничивали в «питии и еденьи»: