Русская Жизнь 3 декабря 2008 года. Неудачник

Я же за это время успела закончить Восточный факультет ЛГУ по специальности иранистика и вернулась обратно в Таллин. Своими профессиональными знаниями я воспользовалась один раз в жизни: в середине 50-х перевела современную иранскую повесть на эстонский язык. В Эстонии у меня не складывалось ничего – поступив на работу в Государственную библиотеку ЭССР, я доросла до должности старшего библиотекаря и поняла, что это мой предел. Было скучно, расти дальше без членства в партии было невозможно, а членство в партии… ну как-то я представить не могла своего членства в партии. 13 января 1953 года, как сейчас помню, я пошла на работу после выхода в «Правде» статьи «Убийцы в белых халатах». Почти весь день все молчали – боялись сказать хоть слово. И только старая коммунистка Зельма Тельман подошла ко мне и сказала, что «в газетах какая-то ошибка» и призвала не вешать носа.

На Восток

Я двинулась в Москву от безнадеги. Странное ощущение – никакого счастья не было в Таллине. У меня были друзья, мы играли в теннис, я ходила на работу – но жизнь была пуста. И я поехала в Москву – устраиваться на работу и поступать в аспирантуру.

Устраиваться на работу было мало реально – как только дело доходило до анкеты, все сразу заканчивалось. С пропиской было ровно то же самое – даже мои друзья, повторявшие своим шефам «ее со дня на день пропишут», говорили это все с меньшей уверенностью.

Поступить в аспирантуру оказалось еще сложнее – не помогли даже косвенные связи. Будучи в гостях у одного друга нашей семьи, я познакомилась с Константином Фединым и уж не знаю чем, но понравилась ему. Он спросил, что может для меня сделать? Я изложила: так и так, хочу продолжить заниматься иранистикой. Он меня отправил к тогдашнему главе Института востоковедения Гафурову.

Тот принял меня. Вел себя царственно, как божок. Выслушав с напускным вниманием про мои нужды и желания, он закрыл глаза и, как мне показалось, заснул. Когда я минут через пять наконец пошевелилась, он произнес: «Я не сплю. Я думаю». Затем вызвал к себе заведующего аспирантурой, сообщил ему, что я буду поступать и попросил принять документы. Я сдала ему автореферат, все положенные бумажки и стала ждать, когда же будет набор. И вот наконец его объявили, я явилась пред очи заведующего и спросила, нужно ли еще что-нибудь с моей стороны. «Я вас первый раз вижу», – ответил мне заведующий. «Как же так! – разгорячилась я, – ведь все бумаги мои у вас!» «Ничего не знаю», – ответил он мне. Я прилюдно назвала его сталинским прихвостнем, развернулась и ушла.

В результате я поступила в Институт истории искусств (сейчас он называется Институтом искусствознания). Правда, мне пришлось переквалифицироваться в японисты: я стала историком японского кино. Там была чудесная атмосфера, и перемена мне была в радость, но было, конечно, очень трудно: представьте себе, иранистка в 34 года начинает учить японский язык! Первые два месяца мне полагался преподаватель и я честно ездила куда-то на Сокол заниматься к учительнице, которая почему-то всегда была пьяна. В последний раз, помню, мы с моим коллегой приехали, а она просто не стояла на ногах, никакого занятия не состоялось. Мы нажаловались – и мне дали нового преподавателя. Он меня чему-то научил, но как только я хотя бы что-то усвоила, то поняла, что сам он просто ничего не понимает в том, что преподает. Хорошо язык я так и не выучила – за каждым пятым иероглифом приходилось лезть в словарь.

Но, так или иначе, именно с этого момента жизнь моя начала складываться – в первую очередь потому, что я встретила своего мужа, Василия Васильевича Катаняна.

Шестидесятые

Вася (позвольте мне называть его так) был кинодокументалистом и снимал фильмы о литературе и искусстве. Его отец, как известно, был последним мужем Лили Брик. Мы прожили с Василием Васильевичем вместе долгую, изумительную жизнь. Ну, а тогда я просто была отчаянно счастлива. И если в начале 60-х я в этом своем настрое была в резонансе со страной, то ближе к концу было такое… противоречие, что ли. Я чувствовала себя хорошо, как никогда прежде, но при этом было мучительно стыдно и за процесс Синявского и Даниэля, и за наши танки в Праге. Однако всеобщее упоение оттепелью я не то чтобы не разделяла, но… я все-таки выросла в независимой Эстонии, и состояние свободы для меня было привычным и естественным.

В 1968 году, кстати, я впервые попала в Японию. Перед этим меня вызвали… нет, не в райком, а прямо в КГБ. Беседа состоялась в Политехническом музее. Мне предложили записывать, что будет говорить о жизни в России японская интеллигенция в беседах с интеллигенцией советской. Тут я вспомнила свою эстонскую густо краснеющую подругу и решила сыграть дурочку. «Ой, – сказала я, – давайте, нам как раз в институте надо сдавать определенное количество листов текста, вот я вам и напишу». Гэбист посмотрел на меня как на идиотку. «Подпишите бумагу о неразглашении», – говорит на прощание. «Не могу, – сказала я, – я все-все выбалтываю мужу, ничего во мне не держится. Вон он меня на скамейке дожидается».