Русская жизнь. Гражданская война (октябрь 2008)

Он шел по шумному коридору многоэтажного здания; здесь никто не говорил на его родном языке, но все говорили на чужом, неустанно перебегая из комнаты в комнату (на телевизионных экранах шли стремительные, невнятные, шумные новости из родной страны губернатора). Он только что провел, как сам он это назвал, «консультацию».

У переводчика были рыжие пальцы, он сидел совершенно бесстрастно, но губернатор мучительно мечтал удавить этого свидетеля сразу после завершения беседы.

Но беседа завершилась, и он никого не удавил, а шел себе и шел по коридору.

И тут ему встретился тот человек, что неделю назад послал его прямым текстом, когда губернатор звонил в Большую Башню.

Они минуту стояли молча друг напротив друга.

- Ты что здесь делаешь? - мрачным шепотом спросил житель Большой Башни; впрочем, в речи его чувствовалась некая неуверенность.

- Ты же меня послал, - сказал бывший губернатор шепотом, ухмыляясь, и уверенно перейдя на «ты», - ты сам, что здесь делаешь? - спросил он.

- … Я не послал, - ответили ему, и улыбка смягчила губы отвечавшего. - Я не послал тебя, - повторил он по слогам, - я просто назначил тебе встречу. И, видишь, мы все здесь встретились.

Дмитрий Ольшанский Двое с пальмовыми ветвями

1 мая 1918 года в Москве

Cхожие мысли однажды услышал я и в проповеди снегиревского батюшки отца Никодима. Как-то заговорив о вражде христиан между собой, он вдруг резко перешел к нашей Гражданской войне и заявил, что она никому в укор поставлена быть не может. Те, кто в ней убивал, и те, кто погибли, каждый на свой лад хотели спасения человеческого рода. Они, исполнившись верой, как и положено, под водительством пророков и пастырей, шли к раю - неважно, небесному или земному. Ошибались они или нет, судить не нам.

Владимир Шаров

конспиратор

Бывший студент, бывший социалист-максималист самого разрушительного направления, бывший наследник трехэтажного дома на Долгоруковской улице, теперь уже безнадежно национализированного, бывший ниспровергатель основ, впервые в жизни оставшийся без родителей и потому стремительно, в шесть месяцев, повзрослевший, Григорий Исаакович с раннего утра топтался возле Исторического Музея и старательно делал вид, будто участвует в первомайском шествии.

Затеряться в толпе, как велел ему вчера Флегонт, оказалось не так-то просто.

- Вас ни в коем случае не должно быть заметно, - зудил Флегонт, снова и снова нервически поправляя рваную, для пущей конспирации полностью затемнившую окно занавеску, - но за те часы, что большевики проведут на площади, вы узнаете о них все, что только возможно. Содержание речей, численность полков, их вооружение, личная охрана главарей, автомобили, оцепление у всех ворот, слухи, происшествия, китайцы - нас интересуют любые сведения, что вы там выведаете. Со своей стороны, я обещаю доложить лично Борису Викторовичу о ваших успехах, если, конечно… - тут Флегонт окончательно уткнулся взглядом в занавеску и на минуту перестал замечать своего подчиненного, -…таковые, как мы надеемся, воспоследуют.

Мысль о том, что его успехи станут известны самому Борису Викторовичу, была сладкая, пьяная.

Но пока что докладывать было нечего.

Военный парад и все основные торжества, как обьяснили Григорию Исааковичу словоохотливые старухи у Иверской, почему-то перенесли на Ходынку, в то время как здесь вот уже третий час происходило нечто весьма заурядное и ничем совершенно не примечательное. Вздрагивая и уворачиваясь от пронзительного ветра, со стороны Никольской улицы по направлению к Москворецкой брели небольшие, по трое-пятеро, компании победившего пролетариата, все довольно оборванные и облезлые. Всякий раз, когда ветер хищно налетал на них, знамена с кривоватыми надписями «Освобожденный труд раскует мир из цепей капитала!», «Каждому гражданину революция дарует жизнь, но жизнь и потребует!», «Проснись дремлющий рабочий! Гидра буржуазии не спит!» сами собой широко развертывались и летели высоко над головами, но, как только порыв стихал, флаги и лозунги почти что падали на головы шествующих, и те, бранясь и бормоча что-то, отдирали их от себя и вяло подымали руки.

Хуже всего было то, что и ему самому, разумеется, в целях конспирации, приходилось держать в руках знамя с лозунгом. «Одолеем чуму империализма и капитала!» - торжественно сообщал Григорий Исаакович Красной площади и всему миру, сгорая в это время со стыда, хотя еще год назад он, по правде сказать, был бы счастлив разгуливать с чем-то подобным.