Русская Жизнь . Мужчина 270109

Совкультура была и есть, а вот все остальное советское – пропало. Или: быстро пропадает. Оно и понятно, потому что из повседневной жизни «советское» испарилось. И лишь иногда кто-то вскользь вскрикнет по поводу какого-нибудь «обслуживания»: «Хамство, как при совке!» Но каким было это «советское хамство» уже мало кто помнит, да и надо ли помнить… Или, например, «советское инакомыслие». Ох, это ведь такая специфическая вещь. Замучаешься описывать все нюансы этой социальной практики. И чем дальше, тем больше она выглядит вовсе не чем-то возвышенно трагическим, а каким-то фриковством.

Есть много сегодняшних «объяснительных схем» в отношении советского. Наиболее ярко они видны в документальных сериалах. Скажем, Сванидзе остается таким вечным журналом «Огонек», т. е. он смотрит на советское как на «личную трагедию каждого». Это, собственно говоря, просто продолжение советского интеллигентского взгляда на историю и культуру. Млечин опирается на какую-то шекспировскую (или маккиавелиевскую) концепцию. Он рассказывает о советском как о борьбе страстей, о жажде власти, о том, как людей неумолимо втягивает в конфликт. Настоящим культурологом оказался, как ни странно, простецкий Каневский – бывший майор Томин из «Следствие ведут знатоки». Его нынешний сериал о криминальном мире позднесоветского времени насыщен «историей повседневности». Каждым уголовным делом он пользуется для того, чтобы воссоздать какой-то специфический аспект советского как жизненной практики. Советская проституция? О, это совсем-совсем иная вещь, чем сегодня. Или советские валютчики. Советская торговая мафия. Советский дефицит. О каждой детали советского мира Каневский рассказывает так, как будто мы имеем дело с уже герметичной историей. А так оно и есть.

Советское рассыпалось, как бусы с нитки. И теперь, находя в траве забвения то одну, то другую блестящую горошину, можно только представлять себе, какой была вся конструкция и какое – особое – место занимал в ней тот или иной фрагмент.

Например, «советский интеллигент». Генеалогически советский интеллигент представлен четырьмя поколениями.

Первое поколение – это «депутат Балтики», старичок-профессор, белая бородка клинышком. Его образ совмещал в себе нечто досоветское – «голубчик мой! душа моя!» – с неизбывным народничеством. В кино эти интеллигенты изображались так, как если бы писатель-народник Короленко дожил бы до 1935 года с совершенно уже отшибленными мозгами, ходил бы туда-сюда доброжелательно улыбаясь, смотрел бы за окно: «Эх, как высятся строительные краны новой жизни!»

В реальности, конечно, все было сложнее, как это видно из дневников Вернадского. Да и, строго говоря, все эти «бородки клинышком» попали под чистку 1937 года, а кто не попал – ушел из жизни в годы войны. Единицы перебрались на новый берег второй половины столетия, как, например, Алексей Лосев.

Но они сыграли огромную легитимизирующую роль для второго советского поколения интеллигентов. Потому что это новое поколение – уже рабоче-крестьянское – поднятое к высотам знаний и творчества социальным лифтом бесконечных сталинских зачисток – обязательно числило себе в учителях какого-нибудь профессора. Был трепет и восхищение: «Мы-то что! Вот они знали!»

И действительно: для тех-то старорежимных знать три-четыре языка было обычным делом. А для нового поколения и один, как правило, немецкий (из-за «Капитала») давался с трудом.

Второе советское поколение интеллигентов было, конечно, брутальным. Потому что война, лишения. Ну, и общий индустриальный пафос 30-х годов. Коротко говоря, интеллигент этого поколения – это щеголеватый военный летчик, читавший Пушкина и Багрицкого. Сняв военную форму и взявшись за какое-нибудь гуманитарное дело, он обнаруживал понятные пристрастия: Достоевского и Сологуба он числил мутными декадентами. Зато любил Гоголя, Салтыкова-Щедрина и даже Лескова. И вовсе не потому, что в них была «социальная критика мерзостей жизни», а потому что их слог был злобен, бодр и весел. «Летчики» тех лет любили Юрия Олешу так, как сейчас уже никто его любить не будет.