Русская жизнь. Потребление (январь 2008)

Вековая русская привычка умствовать по поводу самых простых вещей, крепко настоянная на многословии сотен тысяч заседаний, проявлялась здесь во всей красе. Возмутительная раздвоенность между конкретными жизненными фактами и словесной оболочкой, это тягучее зло, с которым не уставая борется наша революция, эта уродливая короста царского бюрократизма и буржуазного интеллигентского «психоложества» не только тяготеет над взрослым поколением, но отчасти зацепляет пооктябрьскую молодежь.

Часами на голодный желудок дискутировать и диспутировать о галстуке, произносить в защиту его длинные речи можно. Приятно и легко. Потратить десять минут на то, чтобы после работы привести себя в порядок, вымыть шею, почистить зубы, сполоснуть уши - нельзя. Неприятно и трудно.

Гордо маршировать с пионерским бантом на шее, подравнивать его концы по бокам и внизу, щеголять под музыку выправкой и осанкой - можно. Приятно и легко.

Признаться открыто самому себе и признать за другими простое право чисто переодеться после работы и повязать шею цветным платком - нельзя. Неприятно и неудобно.

Если бы под знаком такого двоедушия пошла бы сейчас наша работа по перепахиванию старого быта, это значило бы только то, что вместо старого мещанства создалось бы новое. Вместо старого шаблона вырос бы новый шаблон. Вместо старой домашней божницы с ликами святых, обозначавшей религиозную благонадежность члена купеческого сословия, утвердилась бы новая домашняя божница с портретами вождей. Синий галстук стал бы таким же «скандалом», каким в буржуазном обществе считался галстук красный, а старинное трусливое - «что скажет княгиня Мария Алексеевна!» - сменилось бы самоновейшим не менее трусливым - «что скажет женорганизатор товарищ Пелагея!» В этом случае все бытовые слабости, сомнения, шатания, всяческие кислоты и щелочи, разъедающие жизнь, опять ушли бы куда-то под спуд, упрятались бы от общественного мнения, юркнули бы на страницы личных потайных дневников, укрылись бы за плотные занавески отдельных комнат, снова попали бы под бесконтрольную власть законов двуспальной кровати и супружеских перин.

Такая опасность есть, она сквозит не только в отдельных дружеских разговорах с комсомольцами. Уже, - правда, в единичном числе, - выросли и распустились отдельные пышные цветки, взрощенные болотной раздвоенностью, неизбежной, но изнуряющей чересполосицей старой и новой жизни.

Михаил Кольцов

(«Правда», 1928)

Об активном мещанине

Как рубль делится
на полтины и гривны,
Так каждый делит
свою жизнь в Москве:
От 10 - 4 -
- Он работник активный,
От 4 - 10 -
- Он человек, как человек.
До четырех - резолюции,
Прения,
канитель заседаний.
Старый мир им разломан,
Старый мир трещит.
От четырех -
канарейка над кустом герани,
Туфли,
халат,
природочка,
щи.
До четырех -
старый быт забыт.
Из речей, как из ведра, новизною.
После четырех -
Он тоже за новый
за быт,
Но только с чужою женою.
До четырех -
Он громит алкоголь
В наше лучшее из столетий.
После четырех -
вы видите не его ль
Выписывающего по Тверской
мыслете.
Вопит, что старый театр плох.
До четырех -
За современное сражаясь
и ратуя.
После четырех -
выращивает томный вздох,
глядя на художественное,
чеховатое.
Вы, что вопите,
- «затирают мещане».
«Мы вертимся с ними,
как белка в колесе».
Вам ли скажу я
на прощанье -
Что мещане -
мы сами все.
А чтоб за безответственность
не ругали меня -
Вношу предложенье
в порядке дня:
Чтоб было не так
беспросветно противно,
Чтоб можно стало
новьем прорасти -
Пусть каждый будет строитель
активный
И от десяти до четырех,
и от четырех до десяти.

В. Шершеневич.
(«Бич», 1927 г.)

У пролетарского камина

Аркадий Райский, автор многочисленных трудов в области романса, сидел в своем кабинете. Громкая слава некогда написанных им романсов, как-то: «Цыганская тоска», «Но камин догорал» и пр. - теперь догорала вместе с камином.