Русская жизнь. Тираны (апрель 2009)

Впрочем, работала я не только из меркантильных соображений: в свободное время регулярно отправлялась помогать в госпиталь. «Сестренка, уточку!» - кричали мне солдатики. Я не понимала, о чем речь, начинала петь в ответ сказки, мол, поправишься, поедешь в деревню, там уточки… А меня санитарка отозвала в сторонку и говорит - ты что, не знаешь, что горшок так называется?

Ближе к концу войны во мне проявились гены Флавицкого, только я стала не рисовать, а шить. Полезное, в общем-то, умение в войну. Другое дело, что у меня парадоксальным образом не получалось это делать за деньги. Сделать вещь друзьям и знакомым, доработать чужую вещь так, чтобы она заиграла, - пожалуйста, берешь заказ - ничего не получается, все из рук падает. Мама после войны пошла работать в наркомат легкой промышленности, так ее коллеги ахали от того, в каких вещах она приходила на работу. Ко мне до сих пор приходят за советами…

Тогда же примерно, благодаря одной из маминых коллег, мы хорошенько влипли. Мамина сослуживица в 1947 году решила продать нам пальтишко на меня - тогда оно стоило тысячу рублей. В какой-то момент эта женщина уговорила маму, что лучше расплатиться после денежной реформы. А у нас не было ни сберкнижки, ни счета, и мы в результате обмена стали, прямо скажем, гораздо беднее. Расплачивались за это пальтишко мы потом около двух лет. Помните, как тогда писали газеты: «с чувством глубокого удовлетворения воспринял советский народ шаги», «увеличилось благосостояние».

МГПИ

В конце сороковых я стала выбирать вуз. Было странно - сама я хотела в архитектурный, опыт чертежника плюс связи голосовали за МАИ, но в результате я поддалась уговорам родни и пошла в педагогический, на факультет русского языка и литературы. И не могу сказать, что хотя бы раз об этом пожалела, потому что вся моя дальнейшая жизнь так или иначе оказалась связана со словесностью и педагогикой. За этот выбор голосовала моя абсолютная грамотность.

На этом поприще меня ждали два открытия. Во-первых, русский язык оказался тяжелейшей дисциплиной, и построенная на интуиции грамотность никак не помогала в деле его освоения. Во-вторых, как показала педпрактика на втором курсе, лишь немногие из приблизительно трехсот моих сокурсников могли работать с детьми. А я заодно поняла, что это мое дело - на сто процентов.

После института мне предложили работать в МИМО. Я пришла, посидела, послушала, о чем они говорят, - и только меня и видели. Спесивые, заносчивые студенты; разговоры только о загранице. Вместо этого устроилась в меховой техникум в Ростокино. Там было интересно - я пришла, вошла в класс, ребята по 16-17 лет, все заняты своими делами, на меня никто не обратил внимания. Тогда я посмотрела на них, заложила два пальца в рот и как свистну! Доверие было завоевано мгновенно, мы в дальнейшем прекрасно ладили, и, смею надеяться, были друг другу интересны.

Хрущев

Не могу сказать, что не заметила смену власти - заметила еще как. В день похорон Сталина я попала в такую давку на Трубной, что если бы не солдаты, которые подхватили меня на перегораживающий улицу грузовик и перенесли через оцепление, я бы просто погибла. Но и от Хрущева мне косвенным образом досталось. Я была дружна с художниками студии Милютина - Жутовским, Муравьевым. Мне рассказывали, что на выставке в Манеже, Никита Сергеевич тыкал пальцем в написанный с меня «ню» и орал: «У женщины, что, может быть такая талия?» Я, впрочем, не обиделась.

Но, помимо художнической среды, были у меня замечательные встречи и с людьми слова, например, с Анатолием Якобсоном и Корнеем Ивановичем Чуковским.

Якобсон

С Якобсоном мы познакомились в знаменитой Второй математической школе, где учился мой сын Юра. Меня вызвали туда, потому что сынок писал стихи на уроке математики. Я в какой-то момент вышла из учительской, и от нервного напряжения расплакалась. Вдруг чувствую - надо мной кто-то наклонился. Оборачиваюсь, и вижу человека с внимательными голубыми глазами. Я тогда слышала что-то - Анатолий Якобсон, критик, литератор, переводчик, вся Москва съезжается на его лекции о поэтах ХХ века… Мы сутки гуляли с ним по Москве, не в силах расстаться, и все двадцать четыре часа он рассказывал мне о своей жене Майе Улановской. Дочь наших первых агентов в Америке, она была арестована 18-летней девушкой и прошла через лагеря. Вскоре после рождения их сына Саши она сказала: «Толя, у меня никого нет, но я тебя не люблю, и жить с тобой не буду».

Мы с ним жили не расписываясь, сейчас это называется гражданским браком. Отчасти такое положение было связано с Толиной правозащитной деятельностью, его могли арестовать в любую минуту. Впрочем, я наши отношения даже любовью назвать боюсь - просто мой дом стал его домом. Нам уже Майя стала говорить - мол, почему вы не женитесь? А его просто могли схватить в паспортном столе, и мы это прекрасно понимали.