Русские анархисты. 1905-1917

Такие теоретики синдикализма, как Жорж Сорель, Хуберт Аагардель и Эдуард Берт, признавали, что с практической точки зрения синдикалистское движение мало чем им обязано. Более того, Сорель и Лагардель охотно признавали, что они больше узнали от активных профсоюзников, чем научили их. «В мерцании полуночных светильников» они разрабатывали философию, которая ставила моральную ценность прямых действий гораздо выше их экономических результатов. Ни одно крупное движение, утверждал Сорель, не достигало успехов без «социальных мифов». На настоящем этапе всеобщая забастовка и была тем «мифом», который мог вдохновить рабочий класс на героические деяния и оказать поддержку в ежедневных стычках с буржуазией. Всеобщая забастовка была призывом к действию, поэтическим видением, образом битвы, которая: поднимает массы на совместные действия и вселяет в них мощное чувство морального превосходства.

Высокопарные тирады Сореля большей частью отвергались воинственными членами профсоюзного движения – Эмилем Поже, Жоржем Ивето, Виктором Грюфелле и Полем Делессалем. Когда парламентская комиссия спросила Грюфелле, который после преждевременной смерти Пелетье в 1901 году стал генеральным секретарем Конфедерации труда, изучал ли он Сореля, тот сухо ответил: «Я читал Александра Дюма». Сапожник по профессии и закаленный профсоюзный активист, Грюфелле обвинял буржуазных интеллектуалов, которые, как он считал, ничего не зная о трудностях и бедах заводской жизни, пытались увлечь рабочих абстрактными формулами, чтобы самим занять места, где будут пользоваться властью и привилегиями. «Если кто-то слишком много размышляет, – как-то заметил он, – у него ничего не получится». Несмотря на свое происхождение от бланкистских предшественников, которое заставляло его подчеркивать роль «сознательного меньшинства» в рабочем движении, Грюфелле презирал образованных людей, которые претендовали на лидерство в профсоюзном движении или в общественной жизни. «Среди профсоюзных активистов, – писал он в 1908 году, – существует сильная оппозиция к буржуазии… Они страстно хотят, чтобы их возглавляли рабочие».

Нигде в Европе не было более сильной враждебности к образованным классам, чем в деревнях матушки-России. Студенты-народники, которые в 1870-х годах пошли по селам, натыкались на невидимый барьер, отделявший их от невежественного народа. Бакунин считал тщетными любые попытки чему-то учить темный народ, а его молодой ученик Нечаев высмеивал «непрошеных учителей» крестьянства, поскольку их поучения только отвлекали от животворных «народных источников». После фиаско 1870-х годов, жалкого краха попыток студентов приобщиться к сельскому люду, кое-кто из разочарованных народников вообще отверг образование, которое, как они считали, только отделяет их от масс. Другие задумались, может ли образование перебросить мост через этот проем и был ли прав философ-народник Николай Михайловский, когда он заметил, что несколько грамотных должны «неизбежно подчинить себе» трудящееся большинство.

Нельзя считать, что ситуация заметно улучшилась, когда крестьяне стали прибывать в города для работы на фабриках, ибо они брали с собой и все свои подозрения в адрес интеллигенции. Один чернорабочий в Санкт-Петербурге горько посетовал, что «интеллигенция захватила позицию рабочего». Хорошо получать книги от студентов, сказал он, но когда они начинают учить разным глупостям, ты должен их выставить. «Они должны понять, что рабочее дело должно полностью находиться в руках самих рабочих». Хотя это замечание относилось к кружку народника Чайковского 1870-х годов, то же самое отношение существовало и несколько десятилетий спустя к народникам и марксистам, которые соревновались в преданности нарождающемуся классу промышленных рабочих. В 1883 году Георгий Плеханов, «отец русской социал-демократии» был вынужден заявить, что марксистская диктатура пролетариата «столь же далека от диктатуры группки революционных разночинцев, как небо от земли»[18]. Он заверил рабочих, что ученики Маркса полны самоотверженности и их задача – поднять классовую сознательность пролетариата, чтобы он стал «самостоятельной фигурой на арене исторической жизни, а не вечно переходил от одного опекуна к другому»[19].