Русские беседы: лица и ситуации

Современники часто сетовали на то, что огромные силы и дарования Самарина уходили в несообразную масштабу его дарования работу – в мелочи городского управления, в изучение подоходного налогообложения в германских землях, в обучение грамоте крестьянских детей и т. п.[203] Сам он относился к этому совершенно иначе, отвечая, например, на подобный упрек со стороны И. С. Аксакова, одного из ближайших к нему людей: «Странно мне, что ты, в один голос с другими, повторяешь мне всякий вздор вроде того, что уж теперь довольно, дело сделано, что это все пустяки и мелочь, что другие не хуже меня доделают что нужно, что я могу делать другое, лучшее и т. д. Убедись ты в одном: дело только тогда идет хорошо, когда тот, кто к нему приставлен, по своей подготовке и по своим способностям стоит несколько выше своего призвания. Только при этом условии можно вести дело к лучшему и поднимать всю свою обстановку»[204]. Он не принижал своих способностей, трезво видел масштаб своих дарований и вместе с тем полагал именно эту, повседневную свою деятельность – долгом и призванием, в твердом исполнении возложенных на себя обязанностей, не смущаясь ни скукой, ни потребностью делать мелкую, изматывающую работу, ни малостью достигнутых результатов.

К. Н. Леонтьев, восхищаясь твердостью, ясностью и основательностью одного из своих знакомых, интересовался от несходства черт с «“русскими” характерами»: «Не была ли Ваша матушка немка?»[205] – высоко ставя «православных немцев» за те черты, которые они привносили в бытовой строй православия[206]. Сомнительно, насколько именно с этой стороны его привлек бы Самарин – однако «немецкий» строй его характера вызывал всеобщее внимание и невольное почтение, выступая «светской аскезой» (и, отметим попутно, оглядывая совокупность сделанного им, приходится признать – вопреки многочисленным суждениям современников – что осуществлено им было по крайней мере не меньше, чем теми, кто отбрасывал подобный мелкий труд ради высоких задач)[207].

Как отмечал первый биограф Самарина, барон Б. Э. Нольде, «как бы вопреки всей жизненной своей дороге Самарин родился в Петербурге, в специфически петербургской среде двора и чиновничьей знати. Мать его, Софья Юрьевна, была дочерью Ю. А. Нелединского-Мелецкого, поэта, сенатора и почетного опекуна, одного из самых близких людей вдовствующей императрицы Марии Федоровны, неотлучного ее сотрудника и неизменного участника всего ее Петербургского и Павловского обихода. Софья Юрьевна, девушкой, была любимой фрейлиной Марии Федоровны. Отец Ю. Ф., Федор Васильевич, исправлял должность шталмейстера императрицы. Рождение первого сына в семье, вдвойне близкой старой государыне, было событием при ее дворе. Вместе с имп<ератором> Александром Павловичем она была записана восприемницей от купели маленького Юши и до самой своей смерти не переставала интересоваться детьми Софии Юрьевны и внуками Юрия Александровича»[208]. Впрочем, поставленная биографом оговорка («как бы») верна – поскольку, распутывая положение семьи Самариных, ее внутренний уклад и душевный (а отчасти и духовный) строй его родных и близких, становится понятной значительная часть его будущего отношения и к себе самому, и к миру. Он родился в семье, имеющей не только некоторую память (что само по себе уже редкость в России), но и память, на несколько поколений назад тесно переплетенную с жизнью государственной (для того времени неотделимой от жизни общественной – это отделение будет переживать и культивировать сам Юрий Федорович), причем таким образом, что жизнь государственная имела прямое отражение в жизни частной, где трудно было провести границу между первым и вторым. Не менее характерна и другая черта, подчеркнутая Нольде, составляющая отличительную особенность самаринского семейства: