Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

11. IX. 1846 Кулиш настаивал: «Разделения Вашего на избранных и неизбранных я не принимаю и боюсь, чтоб Вы не зашли с таким взглядом на историю в глубокий мрак… Благодать Божия всем дарована, и в каждом народе муж светлого ума и чистой воли может сделать много для его чести и будущего могущества (нравственного или вещественного). До сих пор в Малороссии являлось их мало. Все наши лучшие умы обращали свою деятельность для пользы своего семейства, для ложно понимаемого спасения своей души, для науки, отвлеченной от тока настоящей жизни, теперь только, именно теперь, когда вы раскрыли рот, чтобы сказать с кафедры: „Душа этого народа ничтожна“ самые горячие чувства малороссийских деятелей сосредотачиваются в народе. Браните низость представителей его, но не называйте ничтожною его душу. Это непростительное богохульство!» (Мiяковський, 1928: 58)[48].

Таким образом, Костомаров предстает в период с весны 1846 до зимы 1847 г. утверждающим свою великорусскую идентичность, культурный космополитизм, подразделение народов на избранные и неизбранные с сомнением по меньшей мере в избранности украинского народа и т. д. Понятно, что подобные воззрения на первый взгляд слабо согласуются с авторством мессианского текста, однако именно они, по нашему мнению, при более глубоком рассмотрении одновременно подтверждают его и обусловливают логику последнего.

Прежде всего обратимся к указанному выше аргументу В. Петрова – вопреки ему «Книга бытия…» прямо исходит из подразделения народов на исторические и неисторические, те, которым дана благодать (в первую очередь – народы «яфетические»), и те, которым в ней отказано («симовы»). В рамках романтического национализма 1830—1840-х годов вопрос о статусе народа – это вопрос о его историческом призвании, предназначении, месте в мировой истории. Ответ, даваемый Мицкевичем применительно к народу польскому, звучит как мессия среди народов мира (с проблематичностью, негарантированностью этого призвания – способности польского народа исполнить свое предназначение и о сроках этого исполнения). «Книга бытия…», создающаяся как вариация на тему «Книги народа польского», призвана поместить Украину в соответствующий, всемирно-исторический контекст – и здесь возникает и субъективное, и объективное затруднение.

В субъективном плане нам кажется возможным доверять поздним мемуарным суждениям Костомарова об увлечении, доходящем до фанатизма, но именно увлечении, в том числе связанном с разговорами с Шевченко, атмосферой тайного общества в его «рыцарской», или «орденской», как называл ее Петров, фазе развития (Петров, 1928: 147). В результате созданный текст – фантазия, написанная под влиянием оригинала, с привнесением новых мотивов без соответствующей переработки несущей конструкции, что разрушает внутреннюю логику, так как логика новых мотивов вступает в противоречие с лейтмотивом, а сам лейтмотив утрачивает основание: в варианте, реализованном Костомаровым, остается необъяснимым всемирно-историческое значение Украины, тема мессианства утверждается, но не обосновывается, а в заключительной части внезапно меняется масштаб рассмотрения – на смену всемирной истории приходит славянство и роль Украины описывается лишь применительно к нему. Мир внезапно сузился до «славянского племени», а в последнем – до Польши, Украины и Москвы.

В плане же объективном разграничение внутри условного «кирилло-мефодиевского круга» на преимущественно «славянофилов» и «украинофилов», сделанное в показаниях студента Андрузского[49], оказывается не столько точным, сколько перспективно верным, одновременно объясняющим слабость собственно «славянофильской» ориентации, ведь в рамках последней крайне затруднительно обосновывать самостоятельность Украины, формировать национальный проект, поскольку любой элемент этого славянского целого получает смысл только через целое, именно оно имеет свою историческую роль. Напротив, «цель малороссийская» предполагает движение в логике Кулиша – отказа от разделения на народы исторические и неисторические, утверждение равной призванности всякого народа, поскольку ресурсы для утверждения всемирно-исторического призвания Украины в логике романтического национализма отсутствуют. Таковыми выступало первоначально (1) призвание религиозное, как мы это и видим у Мицкевича, и затем, в секуляризированном виде, (2) привнесение нового начала во всемирную историю, как, например, в ближайшие годы предложит Герцен, увидев (благодаря Гакстгаузену) в сельской общине особый путь в будущее, позволяющий справиться с несчастьями буржуазного западноевропейского мира. Ни тот ни другой вариант не приемлемы для украинского национализма, так как не позволяют осуществить дифференциацию по отношению к конкурирующим проектам – польскому и «большой русской нации». «Славянский» проект для украинского движения оказывается «поглощающим» – через неизбежное включение на уровне гранд-нарратива в иные исторические общности, которые уже обладают статусом исторических субъектов.