Русские дети. 48 рассказов о детях

– Только не положено мне никому говорить «здравствуйте». Узнают – ещё хуже будет.

– Как-то странно ты говоришь, мальчик. Кто узнает, отчего будет хуже?

– Да деревенские, с которыми я раньше жил.

– Как это «раньше жил»? – Мужчины поёжились от начавшего заползать под свитера тумана. Они уже более внимательно, как бы новыми глазами, поглядели на необычную белёсость парнишки, необычную даже для этих северных мест. На его просвечивающие от нервного пламени костра пальцы, которые не были чётко очерчены, а плавно переходили в неверный туман. – Как это ты, мальчик, «раньше жил»? А теперь что?

– А теперь я живу один.

– У тебя, наверно, родители умерли?

– Нет, и мама, и папа живы.

– Как же это ты живёшь один? Ничего не понятно. Где живёшь-то один?

– Здесь, в лесу.

Историки, чтобы немного просветлить начинавший ускользать разум, налили по граммульке и выпили.

– Убежал из дома, что ли?

– Зачем убежал? Прогнали.

– Родители?!

– Ну и родители тоже. А так-то меня все прогнали, вся деревня. Родители вначале пробовали спорить, но потом им всё рассказали, и они тоже прогнали.

– Господи! – вырвалось у одного. У другого зачесалось под ногтями. – Да за что же прогнали-то тебя, мальчик?!

– Колдун я.

– Как это – колдун? Ты что, серьёзно, что ли? Или это деревенские так тебя назвали?

– Они узнали, что я колдун, и прогнали из деревни.

– Ты – колдун?!. Ну и как же ты это делаешь?

– Чего?

– Ну, колдуешь…

– Я не знаю, просто когда чего-нибудь захочу, то оно и выходит. Ну, могу, чтобы осенью, там, цветы какие зацвели. Или чтобы стая птиц прилетела и осталась ночевать, где я захочу. Или чтобы ветер прилетел и повалил сухое дерево. Светлячков люблю…

– А покажи нам, мальчик, чего-нибудь.

– Не могу я просто так, дяденьки. Получается, только когда захочу… Вначале хотели убить, а потом просто прогнали.

– Да что же ты им такое сделал-то, что они так с тобой?..

– А я им ничего и не делал. Это они про меня всё сами придумали. У кого что случится, то, значит, я виноват, наколдовал. Корова, там, помрёт, дом сгорит – всё я. Я-то не знал, что молчать надо, что не надо им говорить, что я умею.

– Ну, ладно – эти идиоты, алкаши, но родители-то?! Мать что же?!

– А мамка стала говорить, что я так делаю, что сестра Жанка замуж выйти не может. И что Серёжка – он младше меня был – под трактор попал. Ты, говорят, погубил.

Мальчик заплакал и сквозь слёзы, всхлипывая, по-детски стал тянуться словами ко взрослым, как бы пытаясь вытащить из сердца непомерную для ребёнка занозу безжалобья.

– А я не могу плохого, я могу только просто так, чтобы… чтобы красиво было и чтобы мне от этого радость… А они не верят. Били долго, теперь одно ухо не слышит… Я не могу плохо, дяденьки…

Всё это было непереносимо. Особенно для сердец, покрытых непрочной защитной плёнкой университетской размеренности, которая сразу же стала отколупываться, а под ней – нетренированное, не знающее что и как, могущее адекватно реагировать лишь во время гражданских панихид.

– Да что же это такое, мальчик, творится-то… – даже ошалело рванулись налить ему. Однако мальчик, ещё не отвыкший от деревенского уклада, выпил, поблагодарил и успокоился.

– Ну вот и ладно, вот и хорошо, – поглаживал парнишку по плечу доцент в очках с толстыми стёклами. – Вот и ладно.

– Есть-то хочешь?

– Угу. – И принял из рук в руки разогретую на костре и вспоротую охотничьим ножом банку тушёнки.

– А что же ты тут ешь?

Мальчик глотал, потом говорил два-три слова и снова жадно глотал:

– Грибы собираю… ягоды, рыбу… ловлю, силки… ставлю – птицы, петлёй… зайца иногда получается…

– Да ведь зима скоро, как же ты тут?

– А я землянку вырыл, огонь жгу.

– А спички-то? Откуда?

– Ну, я когда замерзну, то очень хочется огня. И он зажигается.

– Ах да… Но ведь, наверно, скучно? Хотел бы опять в деревню?

– Не-а, убьют. Особенно Никишин, он, когда уже передумали меня убивать, всё равно хотел. Так даже связали, пока я не ушёл. У него машину кто-то поджёг, а я… – И мальчик опять начал потихоньку всхлипывать.

Дали кружку с чаем, бухнув туда пять столовых ложек пес ка. Глотание обжигающего чая успокоило мальчика.

– А я тут книжки вспоминаю – про Бульку, про живую шляпу, про Винни-Пуха… Я раньше в клубе много читал… А теперь вот вспоминаю… Ещё я люблю представлять, что будет.

– Как это?

– Ну, я могу узнавать, что будет.

– Предсказывать будущее?

– Ну, представлять, узнавать. Я сяду потихоньку и смотрю… Ну, как телик. И всё потом так и получается…

– И что же с тобой будет?

– Не-а, про себя я не могу. Могу только на кого смотрю. Ну и даже про зверей могу узнать, кто его съест. А про деревья совсем неинтересно. Всё стоит и стоит. Потом сухое вижу, потом – как падает. А иногда от молнии, или наши спилят, деревенские.

– Ну а про нас-то можешь что-нибудь сказать?

Мальчик замер. Глаза его остекленели, и лишь бьющаяся на виске жилка выдавала присутствие подкожного движения жизни и мыслей…

Тени от костра плясали на лице мальчика, создавая ощущение хаотично мелькавших лампочек компьютера, переваривающего внутри себя сложную программу…

Вдруг мальчик резко встал: