Русские дети (сборник)

Если представить Божий мир домом, то выдуманная людьми игрушечная смерть из священных книг как бы оби тала в подвале, который всё-таки был частью дома, построенного Богом. Под фундаментом же находился котлован, и вырыл его не Бог, а, быть может, Отец нынешнего Отца, обезумевший от собственной жестокости, проклятый Дед, который умер ещё до рождения Сына. В этой могиле с незапамятных добожьих времён обитало выродившееся из Дедовской души трупное вещество Первосмерти, и над ней не было власти даже у самого Бога – он мог лишь до последнего маскировать своё бессилие, ведь если бы люди вдруг узнали, что за изуверская вечность ожидает всех без исключения после жизни, они бы сразу отреклись от такого Бога и над землёй стелился бы непрекращающийся вой. Пёсьим плачем залился бы каждый живущий, точно так же, как безудержно зарыдал маленький Фёдоров, раскидывая взбешённой рукой по ковру кубики с Безначальным Словом.

Он сразу и навеки понял, что все умрут и он, Фёдоров, тоже умрёт, а это самое худшее, что может случиться, и лучше бы ему, Фёдорову, вообще не рождаться, да и лучше бы вообще никому не рождаться, но люди всё равно обречены появляться на свет, потому что Богу нужна их любовь.

Бог не был виноват в смерти, и смерть не имела ничего против Бога, не посягала на Его престол. Она не умела творить ничего, кроме самой себя, не умела даже убивать, а могла лишь принять любое существо в свою бездонную прорву, из которой нет возврата.

Ради великой тишины тысячелетиями охранялось благое заблуждение о смерти. Сомнения пробуждались на похоронах, перед разверстой могилой, когда люди, прозревая обман, искренне оплакивали свою единую на всех горькую долю и грядущий, ни с чем не сравнимый посмертный ужас. Нет в языке таких слов, чтобы описать, что за надругательство над человеком творилось в той запредельной кромешной черноте, где ни единого светлого атома, а только несказанное и невыносимое То, от чего ночи напролёт беззвучно лил слёзы измученный ребёнок Фёдоров.

Ни один взрослый не выдержал бы груза подобного откровения. Даже приговорённый к справедливой пуле преступник до конца не осознаёт, что его ждет там, за выстрелом, а Фёдорову заранее всё было известно. И несмотря на это, Фёдоров превозмог себя, выстоял, лишь иногда срывался и плакал, и никто не мог его унять, ни мать, ни бабушка, ни врачи с их дурманящими лекарствами.

Фёдоров в глубине души признавал разумность царящего неведения. Правда о смерти всё равно никому бы не помогла, а, наоборот, навсегда отравила бы остаток земного бытия. Кроме того, Фёдоров подозревал, что Безначальное Слово косвенно унижает Бога, и лучше о тайне помалкивать, чтобы Бог не разозлился на Фёдорова и не сделал ещё хуже его жизнь, которая и без того была изнуряющей работой по выживанию. Повсюду во множестве имелись специальные ловушки смерти, и хоть не все они были сразу гибельны, но каждая так или иначе приближала кончину.

Человеческая жизнь напоминала бег по минному полю, если вообразить себе такое поле, где мины заложены не толь ко в землю, но и в облака, в жуков, мошек, кузнечиков, в стебли трав, воздушный шорох, туман, звон далёкой колокольни.

Бог не мог не знать об этих ловушках, но закрывал на них глаза. И это было вынужденное жертвоприношение. Неизвестно, как повела бы себя смерть, сократись вдруг по ток умерших.

Вполне возможно, Бог сам не до конца верил в своё бессмертие и не хотел уточнять, что случится, если смерть от голода поднимет мёртвого Бога-Деда и тот вылезет из «котлована» наружу.

За ловушками надзирали Твари. Фёдоров узнал о них из молитв, которые иногда читала бабушка, просившая уберечь её от Тли и Мысленного Волка. Но Бог помогал только в одном – он притуплял ощущение угрозы, а это была скверная услуга.

Сам Фёдоров никогда не видел Тварей, но очень чётко их представлял. Мысленный Волк походил на сказочного зверя из яркой детской книжки, лохматого и чёрного, с оскаленной пастью, а Тля была помесью мухи и летучей мыши, чьи гнилостные крылья навевали молниеносное тление. Твари умели извращать суть и материю, пользуясь тем, что увиденное уже не сделать неувиденным, а подуманное – неподуманным.

Достаточно было раз посмотреть на комод, и он навеки помещался в мысль. Стоило подумать о яблоке и больше не вспоминать, но оно уже хранилось внутри головы. И невелика беда – яблоки и комоды. Можно было зазеваться и не заметить, как Мысленный Волк пожрал прежнее значение предмета, а Тля заразила смертным тлением и превратила в Падаль, которая и есть Грех. Вот смотрит кто-то, допустим, на карандаш и даже не подозревает, что суть его уже извращена Тварями, что не образ карандаша, а Падаль навсегда осела свинцовой трупностью в мозгу. А если человек доверху полон греховной Падали, он умирает, и не важно, по какой причине: болезнь, война, самоубийство, несчастный случай…

Но тем и отличался Фёдоров от остальных людей, что научился создавать ритуалы-противоядия – действа, подкреплённые коротенькой самодельной молитвой, текст которой неизменно подсказывали кубики.