Русские дети (сборник)

Ему не хватало. Ему всегда было нужно ещё. Он дымился неудовлетворённостью цвета тучи. Желтоглазый, с плавниками, отливающими в топкую болотную зелень, он медленно, упрямо плыл на меня. Чтобы проплыть меня насквозь и оставить дыру, а потом всю жизнь будет кровоточить эта чёрная рана, эта прорубь «ещё!», «не хватает!» «дай!».

Я заплакал. Ёрш ответил мне: «Сейчас продырявлю тебя, малявка!» И раскрыл рот пошире, а там оказались острые мелкие зубы! И жёг, жёг мне лицо глазами.

Мама. Как я кричал! И ты прибежала. Ты взяла меня на руки, дала сисю. Я не хотел! Я боялся! Тогда ты стала ходить со мной и качать. И ты пела про волчка, твою любимую песню, что он ни за что никогда не придёт ко мне! «Этот серенький волчок ни за что к нам не придёт!» И ёрш застыл. Остановился. Ему не понравилось, как сильно ты меня любишь. Он больше не плыл, замер. Но не исчез. А ты всё качала меня и пела. Потом ты устала и перестала петь. Ёрш сразу же снова поплыл, разинув пасть. Я опять закричал, и ты снова меня качала. Он не плыл, ты садилась, он плыл — я кричал. Ты качала и пела. А потом ты села со мной на стул и заплакала горько-горько.

— У меня нет больше сил! Понимаешь, у меня нет больше сил!

И закричала:

— Я не могу больше тебя качать! Я качаю тебя с пяти утра, а сейчас уже восемь. В десять придёт бабушка Нина, но до этого я умру.

Ты впервые кричала на меня, мама… Вот что сделал с нами фиолетовый ёрш.

Потом ты сказала: «Прости».

И уложила меня в кроватку, и ёрш поплыл снова, но я уже не мог кричать от усталости и сжавшего горло страха.

Ты сказала:

— Спасибо тебе, мой мальчик, спасибо, что ты не кричишь больше.

Ёрш раскрыл свою пасть, он был уже у самой кроватки! Но тут я увидел Няню. Няня мчался из неба быстрей, быстрей и мечом-лучом обоюдоострым пронзил огнеглаза. Он порвался в мутный дым, вонь. Стало очень вонюче.

А ты сказала:

— Господи, чем тут так пахнет? Неужели ты пукаешь так? Значит, это всё же животик. Надо срочно вызвать врача.

И опять взяла меня на руки и стала нюхать, но памперс был пуст. Я не пукал, мама! Мой живот не болел.

Ты сказала:

— Надо же, нет. Ты пахнешь только собой — так сладко!

Няня стоял с тобой рядом. За окном сиял свет. Вернулось утро.

Я жадно ел тебя и больше не плакал. Вы качали меня, ты и Няня — вы оба, вдвоём. Мама говорила:

— Прости меня. Я очень устала. Вторая ночь без сна, вот и сорвалась. Ты мой самый…

Но дальше я уже не мог слышать и ничего не видел, только в чёрном бархате спал спал спал спал. 

7

Мама, жалость разрывает мне сердце. Жалость к тебе. Мама, это всё мой Няня.

Он ушёл, только что ушёл навсегда, до нескорой встречи. Так он сказал. Мама. Смотри в меня дальше, смотри, как смотришь. Не надо сисю, не надо бутылочку! Соску — не-е-е-е-т! Мама, ничего этого я сейчас не хочу.

Смотри только, а я буду смотреть в тебя. Так ты услышишь меня. Мама, это не лепет, это печаль. Не смейся, не говори «Болтуша!». Я расскажу тебе свою ужасную боль. Няня водил меня гулять по дивному саду, и сад этот был «моцарт», только легче и бесконечней. Няня часто пел мне, как ты, и баюкал своей полной млека и мёда песней. Я в ней купался. Крылатый, весёлый, простой, ласковый, грозный. Но только что он сказал «Пока!».

— Скоро! для мальчика очень рано! ты заговоришь, наш любимый мальчик. Заговоришь языком человека, не лёгкими и плавными словами, похожими на ветер, вздохи, звуки и «моцарт», нет. Будешь курлыкать, щёлкать и булькать, как все твои братья — люди.

Я молчал, не понимая. А он говорил дальше:

— Я тебя покидаю. Все наши прогулки и язык безбрежного Сада ты незаметно забудешь, но не подумай, что это было напрасно. Вот тебе мой первый подарок, на память. Сладость. Когда ветер любви пройдёт сквозь твою душу, обнимет сердце, ты вспомнишь. Не всё, но эту воздушную сладость Сада. Но когда глубокое горе пронзит тебя, ты тоже вдруг вспомнишь. И это даст тебе пережить, пересилить и ид ти дальше.

— Подожди! Подожди, любимый мой Няня! Неужели ты больше не залетишь за мной, не поведёшь на прогулку? Ты про это мне говоришь? Я не верю!

Он ответил:

— Я тебя ни за что не оставлю. Если только сам не прогонишь меня тысячью дурных дел, волосяной плетью, сплетённой из злых поступков, не исхлестаешь!

— Нет! Никогда.

— Ну, вот видишь. — Он вздохнул, мне показалось, немного грустно. — А я, я просто стану невидим, не огорчайся! Зрение — это так, для развлеченья. Ты же спал и сколько всего уже видел. Но глаза-то твои были закрыты. Значит, не в них дело. Запомни меня не глазами, не памятью зрения, не словами — душой. Я ещё столько раз буду её касаться, исцелять её скорби, но и ликовать с тобой, и смеяться.