Русские герои. Святослав Храбрый и Евпатий Коловрат. «Иду на вы!» (сборник)

Был город.

Было Скорнищево.

Был Ожск.

Были.

Живые, кто остались, ушли – в лесистые верховья припавших к Оке речек – Истьи, Тысьи, Раки, Плетенки, Вожи.

Борисов-Глебов.

Перевитск.

Нет живых. Сытые вороны смотрят с обугленных венцов теремов и избушек. Серые тени мелькают по пожарищам.

Мертвая земля.

Только и знать, что не все полегли – навьи трапезы на снегу. Пеплом посыпанная поминальная снедь да короба с зерном.

В Любичах первый раз попытали дареную Велесову силу. Попробовали поднимать мёртвых. Слова дались легко, словно нашептывал кто. Тяжелее было смотреть на то, как отрываются от снега, с хрустом, с мясом, тела стариков, детей, жен. Как бредут одеревенело, как глядят в пустоту заледеневшими глазами. Как цепляются мёртвые дети за мёртвых матерей, жёны – за мужей, словно и сейчас помня себя – мутно, сквозь смертный сон, но помня…

И на то, как они падают наземь при первых лучах рассвета.

Былью обернулись старые сказы. Солнце убивало поднятых мертвецов. Без толку потрачены чьи-то непрожитые жизни, зачерпнутые в Велесовом котле, впустую. Умруны повалились колодами на розовый утренний снег. А они, навьи, мертвецкие пастухи, попятились в лесную тень от жгучих лучей, заслоняясь пятернями. Попутчиков-Мирятичей трясло, как листы на осине.

– Ну что, не раздумали с нами-то? – переспросил Коловрат, зажмурился, оскалил зубы по-волчьи на утренний свет, что ныне резал глаза ярче полуденного.

Девятко переглянулся с Пестром и Налистом – и все трое дружно затрясли головами.

– Глядите, – только и проронил воевода.

От солнца укрылись в овраге, обросшем мохнатыми старыми елями. Охотники-вятичи разложили костерок, грелись.

– Чурыня, – окликнул Догада. – А у тебя только батя певец был или и сам?

– Да вроде Хозяин тем не обидел…

– Так спой чего, что ли…

Последние ночи слышали они разве что пение волков, перекликающихся над сожженными городами. Вот про волка и споёт… Чурыня вдохнул морозный воздух.

Песню пропой мне, волк-одинец,
Зеленоглазый мой брат,
В час, когда туч пробивая свинец,
Зимние звезды горят.

Спой мне, что горе с тоской не навек,

Кончится время беды.
Спой мне, что скоро окрасят снег
Крови свежей следы.

Капает с белых клыков слюна,

В ноздри бьет страх чужака.
Кто говорит, будто кровь солона?
Врете – она сладка!

…Русскую землю укрыли снега,

Саван метели ей ткут,
Месяц острит молодые рога,
Холод предутренний лют.

В небе сквозь тучи звезда-студенец

Светом багровым сверкнет…
Песню печальную волк-одинец
Стылому бору поет. [2]

Долго молчали. Наконец, воевода Коловрат приоткрыл опустившиеся было веки, улыбнулся:

– Ладно поешь. На сердце… прояснело.

А старый Сивоус примолвил:

– Не зря твой отец с самим Бояном равнялся, видно.

Мертвых на побоищах больше не тревожили – покуда орды не видать. Уж чего-чего, а остывших тел нынче хватало, долго искать бы не пришлось. Вскоре же их увидали в числе попросту несказанном.

Там, где был город Коломна, тела в доспехах усыпали весь берег. Тела лежали на льду и даже за Окой – воины разбитой рати искали спасения там, в лесах… Добежали не все… если вовсе добежал кто. Другие пытались укрыться в городе. И на их плечах в город ворвался враг. Ворота так и остались распахнуты, как рот мертвеца, и вспухшим языком между челюстями казалась щетинящаяся от стрел груда мертвецов промеж створками.

– В самый бы раз, как Тугарину княжичу, когда он к той Маре-Марене ездил, окликнуть – есть ли, мол, живой человек… – оглядываясь, проговорил Чурыня. – А он бы нам сказал, что то за сила, кто побил…

– Нынче и живого не надобно. Так спросим, – хмыкнул Златко, бывший Гаврило.

– Вот уж не к чему, – покрутил усом Сивоус. – Вон щиты наши. А вон, гляньте, со львом-зверем на дыбках – володимерские. Выслал, видать, Юрий Всеволодович, подмогу, не в пример Михайле Черниговскому….

– …И всей той подмоги достало тут полечь… – проговорил Догада.

– Сивоусе, подъедь, – окликнул воевода. – Доспех знакомый…

Только по доспеху лежавшего и можно было признать. Головы не было – видать, разжился добычей чужак. Может, и царю своему отвез на потеху – доспех знатный. Дощатый набор, вроде позолоченный даже, с круглой пластиной-зерцалом на груди, на ней Богоматерь-Одигитрия воздела руки, оберегая. Рядом с щитком – дыра от удара копейного, что щит с львом-зверем расщепил. А портов нет – не побрезговали чужаки с покойного стащить.