Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911—1920

Несмотря на то что наши казармы находились в городе, большинство из нас жили в городе и были городскими жителями, у всех были друзья в Москве, мы испытывали чувство обособленности от остального мира. Обычная увольнительная, то есть выход за ворота, называлась «выходом в город», то есть выходом в другой, довольно враждебный мир. Я думаю, что подобное чувство испывают солдаты любой армии, но, возможно, в нашем случае это чувство усилила революция 1905 года. Москва была одним из центров революционного движения. Большая часть казачьих полков была брошена на подавление восстания в разных городах, поэтому в течение нескольких дней именно наш полк и артиллерия участвовали в подавлении восстания в Москве. Революционеры напечатали листовки с призывом: «Убить сумских драгун» (в то время наш полк носил название драгунского). Через неделю из Санкт-Петербурга прибыли два пехотных полка, и восстание удалось подавить. В либеральных кругах и рабочей среде после подавления восстания мы, естественно, стали пользоваться дурной славой. В свою очередь, мы с недоверием относились к гражданскому населению. В армии ходила такая шутка. Когда солдата спросили, кто его внешние враги, он ответил: «Немцы», а на вопрос о внутренних врагах ответил: «Студенты университета».

Чувство отделенности от остального мира, можно сказать, «жизнь за железным занавесом», порождало невежество и уверенность в исключительности, избранности. Мы категорически противились любым попыткам, даже оправданным, со стороны гражданских властей вторгнуться в нашу жизнь. Как-то городская полиция арестовала нашего гусара за попытку изнасилования. Командир полка, пришедший в ярость, что кто-то позволил бесцеремонно обращаться с его солдатом, отправил меня «вытащить солдата из местной кутузки».

– Можете говорить там все, что угодно, но приведите его в полк, – приказал командир. – Если он виновен, мы сами накажем его.

В полицейском участке гусар заявил, что его арестовали по ошибке, и поклялся, осенив себя крестным знамением. Гусара отпустили, и я испытал чувство гордости, что принимал участие в спасении невинного человека. Мы молча пошли в казармы, и, вероятно, чтобы прервать затянувшееся молчание, я спросил:

– Ну а теперь скажи, ты пытался изнасиловать девушку или нет?

– Да, ваша честь, – последовал ошеломляющий ответ. Когда мы пришли в полк, солдат получил затрещину от каждого из непосредственных командиров, но признать, что он виновен, и допустить, чтобы против него было начато официальное следствие, то есть сломать ему жизнь, – на это решились бы немногие. Он был наш, и мы не могли допустить, чтобы его судьбу решали городские власти; только мы могли наказать его. Возможно, я понимал это лучше некоторых из моих друзей благодаря влиянию командира эскадрона, князя Меньшикова, которым я тогда искренне восхищался.

Один солдат из нашего эскадрона напал с ножом на унтер-офицера; он, казалось бы, должен был пойти под трибунал. Но Меньшиков, пытаясь спасти потенциального убийцу, действовал в привычной для себя манере. Он сказал солдату:

– Ты вел себя как собака, когда напал на унтер-офицера, поэтому я привяжу тебя, как собаку, в конюшне. Будешь сидеть на цепи, а если попытаешься освободиться, я обращусь в суд.

Несколько дней над привязанным в конюшне солдатом потешался весь эскадрон. Меньшиков, конечно, поставил солдата в унизительное положение, но зато не испортил ему жизнь.

В городе нас, офицеров, могли арестовать только офицеры комендатуры, но их не хватало, чтобы постоянно находиться в тех местах, где мы могли устроить скандал. Поэтому, если офицер устраивал шум и об этом сообщали в комендатуру, одного из офицеров комендатуры, так называемого плац-адъютанта[29], направляли разобраться с виновником происшествия.

Но пока с места происшествия звонили в комендатуру, пока плац-адъютант добирался до места, офицер успевал, мягко говоря, набедокурить. Один из наших корнетов по фамилии Панков часто напивался. К счастью, это происходило, как правило, в офицерском собрании, где он садился за рояль и извлекал из него какие-то невероятные звуки. Он умудрялся воспроизводить на рояле звуки, издаваемые медными духовыми инструментами, и в этом нет ничего странного, ведь его знакомство с музыкой сводилось к выступлениям военных оркестров. Но однажды он решил изменить установившейся практике и, напившись, отправился в город, закатив там грандиозный скандал, в который было вовлечено множество людей. Зайдя в бар «Метрополя», Панков злобно (когда он напивался, у него становился бешеный взгляд) огляделся и приказал:

– Всем построиться!

Два господина и официанты безропотно подчинились приказу и построились. Панкову не понравилось построение; на правом фланге должен был стоять самый высокий, и дальше по убывающей, а люди стояли как попало. Пока Панков занимался построением, кто-то позвонил в комендатуру, и в «Метрополь» выехал плац-адъютант. За нарушение порядка Панков отсидел тридцать суток.