Читаем Русские, или Из дворян в интеллигенты полностью

Перевоплощение тем интереснее, что, как говорится, «в жизни» Грибоедов с «хищниками» не сентиментальничал. Он, так остро почувствовавший прелесть их мирочувствования, прехладнокровно принял участие в карательной экспедиции, когда кабардинцы и «закубанские черкесы» совершили разрушительный набег на станицу Солдатскую. И вот он же их презрительными устами говорит о своей России, изобразив, что думают и что говорят «хищники», деля добычу и решая судьбу пленных:

Узникам удел обычный, —Над рабами высока Их стяжателей рука.Узы — жребий им приличный;В их земле и свет темничный!И ужасен ли обмен?Дома — цепи! в чуже — плен.

Скажете: это естественно для художника, чья задача влезть в душу тех, кого он взялся изобразить. Так-то оно так, но это совершенно непривычно для тогдашнего российского сознания, в том числе художественного. И хотя, слава Богу, этого и не случилось, не было бы ничего сверхъестественного, если б автора обвинили, что он, дескать, вроде бы переметчик, предатель.

Сейчас, однако, речь не совсем о том. Сейчас нам довольно отметить, с какой непроизвольностью здесь сказалось то свойство ума, которое в XX веке назовут способностью к остранению. К отчуждению. И превратят уж поистине обдуманный расчет, в прием, которому можно научиться и научить; а здесь это именно свойство, именно склонность ума — повторю, слишком сильного, слишком трезвого, чтоб обольщаться. Положением ли своего народа, своей ли собственной жизненной ситуацией — или, допустим, реальностью декабристских планов; тут неумение обольщаться родило знаменитую фразу, что вот, мол, «100 человек прапорщиков хотят изменить весь правительственный быт России».

Правда, дальний грибоедовский родственник Дмитрий Смирнов, записавший скептическое высказывание, приводит и контраргумент своего собеседника Андрея Андреевича Жандра, одного из ближайших друзей Грибоедова, драматурга, в пору беседы — старика сенатора: фраза эта относится лишь к исполнению замысла декабристов, «а в необходимость и справедливость дела он верил вполне». Был даже членом заговора. На сей счет есть основательные сомнения, но если даже и так, если сведения Жандра верны — тем более вот оно, то свойство ума, о котором твержу. Сохранять хладнокровную независимость, быть (устраненным и отчужденным — даже когда душой ты вовлекся, уж там в общество ли переворотчиков-декабристов или в экспедицию мстителей горцам, разорившим станицу, убившим и пленившим русских людей.

И не это ли самое свойство, не эта ли трезвость, не уходящая даже в пылу увлечений, мешала гениальному Грибоедову творить беспрестанно, сделав его гением на час?

Ставлю знак вопроса, сомневаясь в нашей способности дать определенный ответ, когда речь о столь сложном, многостороннем и — в который раз повторяю — столь странном человеке. Но ведь не шутки же ради Пушкин, оспаривая рационализм своего друга Вяземского, памятно выразился, что стихи того «слишком умны. — А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». И «глупова-тость» — вовсе не только антитеза конкретной рассудочности, отметившей и испортившей конкретное стихотворение конкретнейшего князя Петра Андреевича, да хоть бы и вообще переизбытку мыслей в стихах, нарушающему соразмерность. «Глуповатость» — в данном случае домашний, фамильярный псевдоним того, что в ином случае назовут «священным безумием»:

Когда б оставили меня На воле, как бы резво яПустился в темный лес?Я пел бы в пламенном бреду,Я забывался бы в чадуНестройных, чудных грез.И я б заслушивался волн,И я глядел бы, счастья пали,В пустые небеса.И силен, волен был бы я,Как вихорь, роющий поля,Ломающий леса.

Даже в обычном, заурядном сумасшествии — пока оно не напугает его, не оледенит своим совсем не священным, а прозаически-бытовым обличием: «Да вот беда: сойди с ума, и страшен будешь, как чума…» — даже в нем Пушкин первоначально готов видеть творческую свободу, неотличимую от той, которой дорожит герой стихотворения «Поэт»: «Бежит он, дикий и суровый, и звуков, и смятенья полн, на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы…» Лишь бы не быть в поэзии «слишком умным», не быть неисправимо трезвым, недоступным иллюзии и мечте, увлечениям, «безумию».

Перейти на страницу:

Похожие книги

Жизнь за жильё. Книга вторая
Жизнь за жильё. Книга вторая

Холодное лето 1994 года. Засекреченный сотрудник уголовного розыска внедряется в бокситогорскую преступную группировку. Лейтенант милиции решает захватить с помощью бандитов новые торговые точки в Питере, а затем кинуть братву под жернова правосудия и вместе с друзьями занять освободившееся место под солнцем.Возникает конфликт интересов, в который втягивается тамбовская группировка. Вскоре в городе появляется мощное охранное предприятие, которое станет известным, как «ментовская крыша»…События и имена придуманы автором, некоторые вещи приукрашены, некоторые преувеличены. Бокситогорск — прекрасный тихий городок Ленинградской области.И многое хорошее из воспоминаний детства и юности «лихих 90-х» поможет нам сегодня найти опору в свалившейся вдруг социальной депрессии экономического кризиса эпохи коронавируса…

Роман Тагиров

Современная русская и зарубежная проза