Русские, или Из дворян в интеллигенты

Гринев не выбирал, за кем и против кого идти; Пушкин — выбирает… Хотя вернее сказать: не самолично Пушкин и не самолично Раевский, но единая для их круга, для их еще не разрушенного сословия норма, кодекс, который первее и выше их разногласий между собою. Ведь сказавши: «с друзьями», Пушкин и выбрал — друзей, а не их идеи, которые к этой поре не разделял и не одобрял.

Выбрала и Волконская — опять независимо от «политики».

В этом смысле она, именно она, а может, только она — декабристка в полном значении слова. Не только жена декабриста, но как бы одна из них — по самосознанию, по самоотречению. А Пушкин не зря вспоминается с таким постоянством.

Как характерно, что именно в эту самую пору рождался, наверное, самый знаменитый в нашей словесности образ женщины — ошеломляюще новый и оттого возбудивший толки и споры. Образ той, что, оказавшись перед выбором: любовь или верность, выбрала — верность.

Понятно, говорю о Татьяне.

Какая разница и какое сходство судеб!.. Это при том, что Мария Николаевна отнюдь не примеряла Татьянина платья — в отличие от жены декабриста Михаила Фонвизина, ставшей потом, в пятьдесят с лишним лет, женою Ивана Пущина: та уверяла, что она-то и есть прототип героини романа в стихах. Вдумаемся, в самом деле. Мария Волконская идет за своим нелюбимым генералом в каторгу. Татьяна остается со своим нелюбимым генералом в петербургском свете. Разница? О да. Но и там и тут исполняется долг. Там и тут: «Я… буду век ему верна».

Если поддаться простительной читательской слабости к додумыванию за авторов и домыслить судьбу Татьяны, то отчего бы не допустить, что ее «толстый генерал», последовав за генералами Фонвизиным и Волконским, тоже замешался в тайное общество? И ежели так, можно ли сомневаться, что Татьяна разделит и эту его судьбу?

Пушкин такой возможности нам не предоставил, а Достоевский годы спустя так размышлял о характере Татьяны:

«Кому же, чему она верна? Каким это обязанностям? Этому-то старику генералу?.. Да, верна этому генералу, ее мужу, честному человеку, ее любящему, ее уважающему и ею гордящемуся… А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого? Счастье не в одних только наслаждениях любви, айв высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок?.. Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой»…

Эва куда метнул Федор Михайлович! Вон какую нить протянул — от конкретнейшего литературного персонажа к той великой иллюзии, что давно не дает отдохнуть российским умам!.. Но дальше:

«И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить, и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос».

Холодок по спине! Все будто нарочно про нас, про нашу историю… Но я сейчас не о том.

Конечно, как не заметить, что Достоевский провидит сквозь пушкинскую Татьяну собственных героинь, жертвенность Сони Мармеладовой, твердость духа Дуни Раскольниковой, да и вообще кое-что прочел произвольно. Откуда он взял, будто муж Татьяны — старик? «Толстый генерал» — вот все, что скажет автор «Онегина», да Татьяна добавит, что «муж в сраженьях изувечен». Все! Ему, другу Евгения, которому двадцать шесть, вряд ли более сорока: возраст Сергея Волконского. Да и судьба, вероятно, та же: оба были боевыми офицерами Отечественной кампании.

Но дело не в вольностях Достоевского.

Он воображает нечто несбывшееся — к сожалению, только в отношении Татьяны, а не в отношении России, не бросавшей надежды выстроить здание на крови. И заключает: Татьяна в любом случае, что б ей ни предлагалось взамен долга и чести, выберет их. Долг. Честь.

Выберет — вот что важно. И в выборе этом будет свободна. Как Пушкин. Как Мария Волконская.

Этим и родственны обе великие русские женщины — героиня романа и невымышленная княгиня. Обе доказали: пришло новое время, когда женщина России едва ль не впервые сама выбирает дорогу. Сама решает свою судьбу — на горе или на счастье, это уж ее дело и совсем другой разговор: история не руководствуется выгодой и расчетом. Чаще всего — к сожалению.

На дороге были и будут еще косогоры, зигзаги и тупики, вину за которые не раз попытаются свалить — как и сваливали уже — на тех, кто сделал когда-то крутой поворот и назвал ориентиры. Но подобное говорит лишь о слабости ныне идущих, не имея возможности умалить величие тех, кто прошел.

РОЗЫ В СНЕГУ, или РУССКАЯ ЖЕРТВА Антон Дельвиг