Русские инородные сказки - 5

— Шува, ты где? Шува, я не сержусь на тебя. Вернись.

Это было с самого детства. Когда он видел своего младшего брата, сидящего за их общим — номинально общим — столом, его начинал захлестывать гнев. Он не сердился на брата за сломанные ручки и вырванные листы бумаги, ему было все равно, кто съел апельсин с тарелки. Но сам вид чужого, другого, дополнительного человека, садящего за столом, который он привык считать своим, доводил его до бешенства. Брат тоже считал этот стол своим, но его это не интересовало. Брат не имел никакого права считать своей вещью что-либо из не своих вещей. Он слышал дыхание брата, самостоятельное и непокорное, и его плечи начинали ходить ходуном под майкой. Брат ходил, жил, дышал, у брата было свое имя, свой стул за обеденным столом (это еще можно было перенести), но комнату они делили на двоих.

— Шува, Яким, идите к маме! — кричали им.

Даже этого у него не было. Даже этой мелочи, ерунды, в сущности, — собственной матери — у него не было. У него был брат Эльяким. «Мама!» — кричал Эльяким, и та женщина, которая лживо прижимала его голову к своим коленям, которая когда-то обещала любить его одного на свете, которая и должна была это делать, «Мама!» — кричал брат Яким, и она шла как миленькая к нему.

Он как ненормальный просматривал вариации, пытаясь найти среди них что-нибудь, что его устроит. Но вариации подводили. Они были разными, показывали разных людей, сулили разные удовольствия и успехи, но в каждой из них существовал его брат.

— Почему я не могу найти вариацию без Якима? — спросил он Менахема.

— Если какой-то человек существует во всех твоих вариациях, проверь, существует ли он вообще, — ответил Менахем.

Они подросли, но продолжали делить рабочий стол. Он много работал за этим столом, больше Якима, потому что Яким увлекался природой и вечно бродил по саду, рассматривая цветы и гусениц в увеличительное стекло. Якиму стол был, можно сказать, что и не нужен, ведь, записывая данные какой-нибудь очередной личинки, можно без проблем пристроиться на кровати, кладя на колени тетрадь. Но почти каждый день Яким с ослиным упрямством садился за их общий стол.

— Кима, пойми. Для меня мои вещи — это как моя женщина. Я не могу видеть, когда кто-нибудь трогает их руками. Я работаю за столом. Я пишу за ним свои мысли, я размещаю на нем свои вещи, я провожу за ним больше времени, чем где-либо еще. У тебя есть сад, ты бегаешь везде, у тебя есть еще масса возможностей побыть собой — а у меня есть только этот стол, который ты по недоразумению называешь «наш». Когда я вхожу, а ты за ним сидишь, для меня это будто я пришел домой, а там на кровати имеют мою жену. Мою женщину. Ту, до которой не то что дотрагиваться чужим, о которой чужим и думать нельзя. Это МОЕ, понимаешь? Вот что бы ты сделал, если бы на твоих глазах имели твою жену?

(Ну скажи: «Ты сошел с ума». Скажи один раз: «Ты сошел с ума», — и я тебя убью.)

— Ладно, ладно. Я уже ушел. Я пошел в сад, не бушуй. Привет.

И при этом каждый день одно и то же. Кима, сидящий за столом, Кима, подходящий к столу «на одну минуточку», Кима, пользующийся тем, что ты уходишь есть, в сад, в туалет. Приходишь — сидит. Спиной ко входу. Оборачивается, веселый: «Я сейчас». Дописывает что-то и убегает.

А у тебя потом пальцы трясутся полчаса.

* * *

Менахема он встретил на улице. Старый человек в черном костюме и черной шляпе, худой и стройный, как трость, сидел с прямой спиной на лавочке у дороги и бросал что-то перед собой. Издали казалось, что он кормит птиц, шевелящихся возле него живым ковром. Чуть поближе становилось понятно, что это дети. Менахем сидел на лавочке у дороги и кормил детей.

Дети подбегали с разных сторон — видимо, странного седобородого господина в этом районе знали. Подбегали, подхватывали бросаемые сладости — кто с земли, а кто и на лету. Детей помладше Менахем кормил из рук, протягивая им печенье на длинной сухой ладони. Они склевывали печенье с его ладони и оставляли на ней сладкие слюни. Менахем осторожно вытирал ладонь салфеткой и выкладывал на нее следующее печенье.

А он шел по улице и думал о том, что не успел позавтракать. К его ногам упали три конфеты. Он нагнулся, поднял одну, развернул и сунул в рот.

— О! — раздался у его уха веселый голос. — Отлично. У нас получится. Хотите печенья, молодой человек?

Он поднял глаза, увидел старика на скамейке, толпу детей возле него и разбросанные конфеты и почему-то кивнул. Старик протянул ему печенье и встал со скамейки. Скомандовал «пошли» и направился вперед не оглядываясь. Он пошел за стариком. Один из детей оставил толпу, разбиравшую сладости, и побежал за ними.

— Менахем, — кричал он, — Менахем, ты опять поймал свою рыбу?

— Ага, — ответил тот, кого он назвал Менахемом, — а ты иди обратно. Ты еще не моя рыба.

— Менахем, а когда я стану твоей рыбой? — не отставал мальчик.

— Попозже, — строго сказал Менахем, — если у тебя получится.

— А если у меня не получится? — охнул мальчик, жалобно ломая брови.

— Получится, — ответил Менахем, — в одной из вариаций.