Русские исторические женщины

– Да, ведь, вы же говорили, что пробудете в Париже не более двух-трех дней. Она может с вами видеться два или три раза и не будет в состоянии хорошо судить о вас. Нет, я не могу допустить, чтобы идолы мои подвергались осуждению. Поверьте мне, если бы вы еще месяц оставались в Париже, я сам первый познакомил бы вас с г-жой Жофрен, потому что она отличная женщина, но так как это, вместе с тем, один из парижских колоколов, то я решительно восстаю против того, чтобы позволить ей звонить про ваш характер, не познакомившись с ним совершенно.

В другой раз приехал историк Рюльер. Дашкова знала его еще в Петербурге, когда он состоял при французском посольстве. Старик Дидро схватил Дашкову за руку, услыхав имя Рюльера.

– Одну секунду, княгиня! – воскликнул он: – позвольте мне вас просить: окончив ваше путешествие, вы захотите вернуться в Россию?

– Что за странный вопрос! Разве я имею право экспортировать моих детей?

– В таком случае, прикажите, пожалуйста, отказать Рюльеру, а я после объясню вам причину.

Рюльеру отказано. Тогда Дидро объяснил Дашковой, что, принимая Рюльера, она этим как бы выказывала одобрение его «Истории революции 1762 года», где бросается очень дурной свет на поступки Екатерины, которая поэтому, как объясняет Дидро, и старалась всеми мерами препятствовать распространению этого сочинения.

Дашковой оставалось только поблагодарить старика за эту находчивость и внимание.

Познакомилась она со стариком Вольтером, который жил в это время в уединении, потому что был постоянно болен. Он принимал ее в халате и в больших креслах, которые получили вместе с сидевшим в них стариком, историческое бессмертие, называясь и доселе в самых захолустьях России «вольтеровскими» креслами, т. е. глубокими, покойными, старческими.

За стариком ухаживала племянница его, г-жа Дени.

Вольтер был не по душе Дашковой, особенно своей приторной любезностью. Но когда эта великая развалина давала волю своему великому уму, державшему в узде умы всего человечества в течение почти столетия, то Дашкова невольно подчинилась этой силе, тогда уже угасавшей.

«В первые дни нашего пребывания в Женеве, – пишет она в своих записках, – мы также познакомились с Губертом-«Птицеловом», – прозвище, которое ему доставила страсть к соколиной охоте. Это был человек с огромными достоинствами, обладавший множеством приятных талантов. Он был поэт, музыкант и живописец. Крайняя чувствительность и веселость были в нем соединены с прелестями превосходного воспитания. Вольтер его боялся, потому что Губерт очень хорошо знал все его особенности и умел изображать на полотне такие сцены, в которых знаменитый писатель встречал некоторые из своих слабостей. Они часто состязались в шахматы. Вольтер почти всегда проигрывал и никогда не пропускал случая дать волю своему неудовольствию. У Губерта была маленькая любимая собачка, которая часто забавляла знакомых хозяина. Он выучил ее делать гримасы, чрезвычайно похожие на те, которая делал Вольтер при проигрыше в шахматы».

За границей Дашкова познакомилась и страстно привязалась к леди Гамильтон, дочери Рэйдера, архиепископа туамского, а равно сошлась и с леди Морган, дочерью Тиздаля, обер-прокурора Ирландии. Она так дорожила дружбой Гамильтон, что случайно доставшийся ей от последней шарфик она хранила как святыню: шарфик этот вытеснил из ее сердца тот исторический веер, который ей подарила Екатерина и который она желала положить с собой в гроб. Леди Гамильтон вытеснила из ее сердца и самую императрицу.

В Европе Дашкова оставалась вполне патриоткой. Так в Данциге, в отеле «Россия», она нашла две картины, на которых изображены были битвы русских с пруссаками. Русские войска представлены были жалкими, разбитыми, а пруссаки – победителями. Дашкова, оскорбленная этим, поручила Волчкову и Штеллингу, состоявшим при прусском посольстве и сопровождавшим ее до Данцига, накупить кистей и красок – и в ночь картины были переделаны: русские мундиры, зеленые с красным, были переделаны в прусские, синие с белым, и русские оказались победителями.

В Ганновере Дашкова была в театре с Каменской. Герцог Эрнест мекленбургский ожидал ее приезда и послал к ней в ложу своего адъютанта.

Раскланявшись с русскими и не обратив внимания на двух немок, сидевших в той же ложе и вежливо уступивших место впереди себя знатным русским дамам, так как в городе все догадывались, кто эти особы, – адъютант от имени его высочества спросил Дашкову: иностранки они, или нет?

Дашкова отвечала утвердительно.

– В таком случае, – продолжал адъютант, – его высочеству угодно знать, с кем я имею честь говорить?

– Милостивый государь, – отвечала княгиня: – не думаю, чтобы в этом была какая-либо надобность его высочеству или вам. А мы, как женщины, можем, я думаю, хоть раз в жизни испросить себе позволение умолчать и, вследствие того, не отвечать на ваш вопрос.

Адъютант был совсем сконфужен, а немки крайне удивлены смелостью Дашковой. Тогда она захотела пошутить над ними.