Русские исторические женщины

– Нет, великая царица! – продолжал Нарышкин: – твое царственное сердце вмещает в себе заботы обо всех нас: в эти тревожные дни ты у себя отнимала лучший кусок, чтобы послать его твоим солдатикам-героям; ты как мать оплакивала болезнь Грейга, твоего верного слуги; ты одна за всех и для тебя все равны – все твои дети – и светлейший князь Таврический, и эта бедная девушка Паша. Будь же ей матерью – прими под свой покров! Прав автор «Фелицы», обращаясь к тебе:

Еще же говорят не ложно,
Что будто завсегда возможно
Тебе и правду говорить.

За дверью послышался чей-то сердитый кашель.

– Ай-ай, Левушка! – встрепенулась императрица: – Захар сердится… Достанется мне от него сегодня – я там нечаянно весь стол залила чернилами… Ну, будет мне за это..

– Великая, великая! – в умилении повторял Нарышкин: – императрица Захара боится.

V. Прерванные воспоминания

В пасмурные октябрьские сумерки того же 1788 года княгиня Екатерина Романовна Дашкова сидела одна в своем кабинете на даче в Царском Селе. Чувствуя себя обиженной при дворе, она и на осень осталась на даче.

Княгиня сидела у письменного стола, заваленного бумагами и книгами, и освещенного несколькими канделябрами с огромными восковыми свечами. Она была одна.

Против нее, освещенные ярким огнем свечей, горели на стене две золотые рамы, и с полотна, окаймленного этими рамами, глядели на нее два женских лица. Одно из них – молодое, свежее, прекрасное, полное юношеской энергии и девственной грации. Светлое платье, облекавшее собой стройную фигуру молодой женщины, придавало всей картине вид только что распустившейся белой розы. С другого полотна глядело на нее, по-видимому, то же лицо, но значительно старее, серьезнее и вдумчивее. Чем особенно поражало это второе лицо, так это тем, что оно, как будто, принадлежало мужчине: вся фигура – в черном, мало того – в мужском камзоле с манжетами и со звездой на выпуклой женской груди. И то, и другое лицо, и юное и пожилое, принадлежало княгине Дашковой – той, которая теперь сидела против них и с грустной задумчивостью на них глядела. Это были ее портреты – один, когда она была еще графиней Воронцовой и ей только что исполнилось семнадцать лет, другой – когда ей было уже за сорок и она титуловалась княгиней Дашковой, директором академии наук и председателем российской академии.

Глядя теперь на оба свои изображения, она мысленно, с грустью и горечью, переживала всю свою, полную глубоких впечатлений и жестоких разочарований жизнь.

Ей в эти осенние сумерки невольно припомнился теперь тот вечер, когда она в первый раз познакомилась с той, которая наносит ей теперь такие невыносимые оскорбления. Это было около тридцати лет назад, в доме ее дяди, Михаила Илларионовича Воронцова, у которого она воспитывалась, оставшись сиротой. Та, которая теперь режет на части ее сердце, была тогда только еще великой княгинею, цесаревной. В продолжение всего этого памятного вечера цесаревна обращалась только к ней; разговор цесаревны восхищал ее, побеждал неотразимо: обширные познания, возвышенные чувства цесаревны – все это казалось юной энтузиастке выше всего, о чем могло мечтать самое пламенное воображение.

О! как она помнит этот вечер! Сколько юных грез и надежд он возбудил в ней! Как беззаветно она поверила тогда в вечность дружбы, в неизменную до гроба симпатию душ и как пламенно отдалась она тогда этой святой вере! И что же? Все это было только сон… А возвышенные чувства той, которая всецело пленила ее юную, неопытную душу, были только слова, слова, слова! Медь звенящая, а не сердце, фразы без души…

Да, она помнит этот вечер. Прощаясь тогда с хозяевами, цесаревна нечаянно уронила веер. Юная, очарованная ею до обожания графиня, вон та, наивная рожица которой теперь смотрит на нее с первого полотна, поспешила поднять веер и. подала цесаревне с таким благоговением, с каким верующие приближаются к святыне; но она, не принимая веера, поцеловала юную энтузиастку и просила сохранить эту безделушку, как память о вечере, проведенном ими вместе… «Надеюсь, что этот вечер положит начало дружбе, которая кончится только с жизнью друзей», закончила она.

«С жизнью друзей»… О, какую глубокую, обидную иронию создала сама жизнь из этих слов!

Та юная, улыбающаяся, которая смотрит теперь на нее с первого полотна, завещала было положить этот веер с собой в гроб; но эта другая, пожилая, со звездой на груди, та, которая задумчиво глядит со второго полотна – не сделает уже этого, – нет, не сделает…

«Дитя мое, не забывайте, что несравненно лучше иметь дело с честными и простыми людьми, как я и мои друзья, чем с великими умами, которые высосут сок из апельсина и бросят потом ненужную для них корку», – снова вспоминает она теперь слова, сказанные ей тогда же супругом ее кумира, – пророческие слова!

Княгиня откидывается в кресле и с грустной задумчивостью глядит на юное личико, выходящее, как живое, с первого полотна.