Она знавала мужчин, долго и не очень, близко и коротко, серьезно и весело, с удовлетворением и без, но всегда с любовью или влюбленностью, или хотя бы с еле уловимым восторгом под ложечкой. Так ей казалось. И она оправдывала свое непостоянство этим волшебным «ах» в сердце, что вспыхивало часто, несмотря на запреты ее головы. Все унеслось, пронеслось, промчалось, как яркий фирменный поезд мимо заброшенного, глухого, нелюбимого цивилизацией полустанка. Она, та, унеслась в купе того же поезда, а нынешняя увеличилась, раздулась втрое, ягодицы уже не выставляла напоказ в тугих юбках или джинсах, а прятала в балахоны-платья, свитера и кофты до колен, чтобы хотя бы видеть свои отекшие ноги в растоптанной обуви, модной, дорогой, но не изящной. Грудь не подтягивала кружевным лифчиком на косточках, а утягивала плотным атласным.
Потом клюнул лучший – так казалось – потому что хотелось внушить себе, что и она не хуже монакских принцесс и способна на счастье, самое-самое, без их роскошных возможностей выбора. Кольцо блестело, детки распускались, квартира насыщалась утварью, былая пылкость супруга утекала в газеты, ТВ и какую-то серенькую работенку, она же устандартивалась в среднестатистический тип сорокалетней бабы. Глаза потеряли девичью диковатую открытость – щеки напирали, превращая их в глуповатые поросячьи щелки. Не спасало даже щедрое количество дорогой косметики. Боевая раскраска уподобляла женщину заведующей вокзальным буфетом, хотя она не относилась к сфере обслуживания, да и не любила ее. Спина налилась жиром, раздалась до размеров «Доски объявлений» и тяготила, и сковывала ее, как черепаший панцирь. Внутри него задыхалась ее юная самонадеянность.
Мужчины, которые впечатляли ее, уже пробегали, проходили, проезжали, не задерживая на ней взгляд. Такие были любимы, ухожены, обласканы, согреты, удовлетворены своими чувствами, избранницами и жизнью. Ее тянуло заглянуть в их мирок и украсть хотя бы глазами ломтик их счастья. Да, бывало, что ее останавливали, заигрывали, напрашивались на ночку или легкое знакомство, но все не те, какие-то заброшенные, неустроенные, жухлые, как ноябрьская опавшая листва. Она уже лишилась сладости выбора, превратившись в жалкий объект чьего-то недостойного ее оценивания.
Женщина приобретала дорогие туалеты, туфли, сумочки, перчатки в бутиках, украшала эти шедевры кутюрье золотыми серьгами, брошами, перстнями, браслетами, цепочками, дважды в неделю посещала парикмахера, маникюршу и педикюршу, источала только французские ароматы, но самого нужного ей она не могла купить. Муж ей достался правильный, спокойный, домашний, налево не хаживал и не засматривался, супружеский долг исполнял регулярно, щедро, качественно. Но ее влекли завоевания, жажда нового, неизвестного. Добропорядочная мать и жена не усмиряли гетеру ранга Таис Афинской в ее душе.
Она яростно сжигала свои неудовлетворенные инстинкты на аэробных скачках, парковых тропинках, дыша в затылки разновозрастным бегунам, на тренажерах, поражая инструктора количеством дисков в противовесе, в тире, где уничтожала всю дневную норму дроби и патронов. Туда ее тянуло больше всего, в безумный мир мужчин, откуда начинается убийство. Она понимала, что там должны бывать настоящие парни. Ведь все мужчины, слабые и сильные, плохие и хорошие, мямли и чингачгуки, – стрелки от природы-матушки, что наделила их самой мирной пушкой. Они стреляют, порождая жизнь, орошая женщину, реализуя свое мужское эго. Она с наслаждением смотрела на их хладнокровные лица, сдержанные движения, хитрый прищур глаз, с восхищением ловила ушами их редкие, сухие крепкие словечки, провожала их нервные плевки из жестко сомкнутых губ и млела. Низ ее живота пылал. Она выглядела нелепой в своих женственных одеждах, как наряженная елка в середине июля на берегу моря. Сначала ее презирали, как неполноценное существо, созданное Богом всего лишь из ребра, потом обливали смешками, позже привыкли и, так как она хорошо стреляла, сочли за своего парня. И все. Разопревшая, как после парилки, она добредала до дома и падала в постель. Ночью по ней ползал супруг, ненавидевший ружье с армейской поры.