Русские князья. От Ярослава Мудрого до Юрия Долгорукого

– А я? – выскочила вперед Оляндра. – А меня тоже пригласишь, княже? Мой Вырывец под Переяславом… Боярыней меня сделать должон! Боярский двор мне в Киеве за моего Вырывца! Все стояли, а он побежал на Изяслава! Ты и сам стоял, а Вырывец побежал!

– Ну, – Юрий растерянно развел руками, – что мне делать с такой суздальчанкой? Зовешься как?

– Оляндра!

– Иди с нами, ежели хочешь.

– А и пойду!

Князь Андрей что-то прошептал Юрию на ухо. Долгорукий вздохнул. Оляндра тем временем втиснулась между Юрием и его сыном, словно так оно и надлежало, была там и княжна Ольга, но для нее теперь не стало места возле отца, ее медноватые волосы сверкали где-то дальше, рядом с красным нарядом Берладника, так что киевляне, которых вмиг набилось полон двор Ярославов, не знали, на кого раньше смотреть надлежит: на князя ли Юрия, на молодую ли княжну, на роскошного ли в своей красоте Берладника, рядом с которым блекли самые видные мужи, или же на беспутную Оляндру, которая пролезла к князьям и извивалась среди них, босая, в тесной сорочке, будто блудница вавилонская.

Такого в Киеве никогда еще не видывали.

А Долгорукий, словно бы оправдываясь и перед киевлянами, и перед своими, и перед осуждающими взглядами иереев, привлек к себе Дулеба:

– Вот, лекарь, княжеская доля: власть всегда выше человека, власть нависает над тобой даже тогда, когда ты добыл ее собственными усилиями и заслугами. Чем превзойти власть? Все князья, лишаясь власти (а лишаются они ее неизбежно, хотя бы и после смерти), могут продлевать свое существование лишь благодаря тем людским поступкам, которых не позволяло их положение. Следовательно, поступки вопреки положению.

– А я ничего тебе не говорю, княже. Рад видеть тебя в Киеве, здоровью твоему рад.

– Считаешь, помолодел?

– Всем это видно.

– Лишь бы ты не ошибся.

– А возле такой жены, как Оляндра, и вовсе моложе станешь, улыбнулся Дулеб.

– Князь должен дать мне боярский двор! – тотчас же вмешалась Оляндра. – Ты, княже, добрее всех! Ты пожалеешь бедную женщину!

– Доброты княжеской на всех женщин не хватит, – сказал Долгорукий с сожалением. – И человечности также не хватит. Ни для народа, ни… – Он оглянулся вокруг, разыскивая кого-то взглядом, и добавил после молчания: Ни для летописцев…

– Может быть, и чрезмерно добр ты, княже, – негромко заметил Дулеб. Вижу, позвал на пиршество и Петрилу, и Ананию; наверное, придет и Войтишич, который где-то спрятался и выжидает.

– И Войтишич придет, – согласился Долгорукий. – Все придут, всех приму. Потому как не может человек тратить свою жизнь на вражду, уже сегодня пошлю гонцов во все концы нашей земли, чтобы объявили о мире и конце всех раздоров и ненавистей. Единство и свобода для всего люду. Самое дорогое в свободе – борьба за нее. Мы достигли свободы, доказали свою способность, теперь можем свободно взяться за свое дело. Никого – над нами, никто не будет мешать, – стало быть, какие же враги могут быть у нас сегодня и почто ненависть?

Дулеб долго молчал, подошли уже к сеням, стали входить во дворец, согласно чинам и дерзости, у кого что было, а когда мыли над серебряными рукомоями руки, лекарь снова каким-то образом оказался возле князя Юрия и сказал ему:

– Кому кажется, что он уже достиг свободы, на самом деле ее утратил или же утратит вскоре. Человек борется всю жизнь. Затем и пришел он на свет.

– А ты, лекарь? – спросил князь. – Также борешься?

– Борюсь. Даже с самим собою, ежели хочешь, княже. Ты же перебороть себя не можешь, вижу.

– А нужно ли? Намекаешь на эту вот жену? Или вспоминаешь Суздаль и наши странствия по Суздальской земле?

– Боюсь успокоения твоего, княже.

Иваница тем временем пробрался к Оляндре, попросил тихонько:

– Сядь возле меня за столом.

– А ежели я возле князя хочу!

– Там без тебя найдется кому сидеть. Хочу, чтобы возле меня была.

– Меня – спросил?

– Вот и спрашиваю.

– Уж больно ты благой. А я люблю колючих.

За столом располагались долго, с гомоном и выкриками, перебрасываясь словами с князем Юрием; располагались, как велось здесь десять и сто лет назад, – незначительных оттесняли к двери, возле князя по правую руку сыновья и особенно видные люди, по левую руку – служители бога, лучшие люди суздальские и киевские, хотя последних было и не густо, убежали с Изяславом, потому-то Войтишич, который чуточку позднее других появился в золотой гриднице, получалось, был как раз уместным за столом; Долгорукий пошел навстречу старому боярину, тот издали раскрыл для объятий руки, в восторге воскликнул:

– Князь мой дорогой! Видел тебя здесь малым дитятей, а теперь ты уже и седую бороду имеешь, будь оно проклято все на свете, пускай бы и не видели этого мои старые глаза! Служил твоему отцу Мономаху, а уж затем никому так не служилось, будь оно проклято! Не будь я сейчас так стар, и тебе послужил бы, но отошел от дел, дабы не видеть своими старыми глазами всех паскудств, творящихся на белом свете. Вон игумен Анания не даст соврать.