Русские мыслители

Николай Ростов видит при Аустерлице великого пол­ководца князя Багратиона едущим со своими адъютантами к деревне Шенграбен, от которой надвигается неприятель; ни сам Багратион, ни его штаб, ни офицеры, скачущие к нему с депешами, ни кто-либо иной не понимают, и не могут пони­мать в точности, ни что именно творится, ни где именно тво­рится, ни почему творится; и хаос боя никоим образом не про­ясняется ни в действительности, ни в русских офицерских умах оттого, что явился Багратион. И все же одно приближе­ние командира воодушевляет подчиненных; его смелость, его спокойствие — уже одно его присутствие — создают иллю­зию, чьей первой жертвой делается сам Багратион; а именно: ему тоже кажется, будто происходящее непонятным образом связано с его талантом, его расчетами; будто его властная воля влияет на течение битвы — а это, в свой черед, несомненно поднимает общий боевой дух окружающих. Донесения, исправно составленные позднее, неминуемо припишут все действия и передвижения, удачи и неудачи, победу или разгром русских войск лишь ему и его распоряжениям, хотя любому понятно: к течению и к исходу боя Багратион имел меньшее касательство, нежели скромные, безвестные солдаты, что — хорошо ли, плохо ли, но, по крайности, впрямь сражались как могли — то есть палили из ружей, убивали, ранили, шли в атаку, пятились и т. д.

Князь Андрей тоже сознает это — яснее всего при Боро­дино, где получает смертельную рану. Однако разуметь истину князь начинает раньше, когда еще старается заво­дить знакомства с людьми, по внешней видимости правя­щими российскими судьбами; затем он постепенно убежда­ется: главный советник императора Александра, знаменитый реформатор Сперанский, и его сотоварищи, и даже сам Александр последовательно обманываются, полагая, будто их деяния, их слова, памятные записки, рескрипты, реше­ния, законы и так далее служат некими движущими силами, вызывающими исторические перемены, определяющими участь отдельных людей и целых народов; а в сущности, все это не значит ничего — идет лишь бессмысленная суета в пустоте. И Толстой приходит к одному из прославленных своих парадоксов: чем выше стоят военные или государ­ственные мужи на ступенчатой пирамиде власти, тем дальше должны обретаться они от основания пирамиды, состоящего из тех обыкновенных мужчин и женщин, чья жизнь и обра­зует истинную суть истории; а, следовательно, тем ничтожнее делается влияние слов, произносимых высокопоставленными лицами — и действий, ими производимых, — на ход этой истории.

В общеизвестных строках, повествующих о Москве 1812 года, Толстой замечает, что, судя по российским под­вигам и свершениям, последовавшим за сожжением Мос­квы, можно было бы заключить: «все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. <...> Большая часть людей того времени не обращали ника­кого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего»^1,2. И тот, кто занимался привычными повседневными делами, оставаясь чужд геро­ическим порывам либо мыслям о ярко освещенной исто­рической сцене, где каждый исполняет назначенную роль, оказывался всего полезнее отечеству и ближнему; а те, кто старался постичь общий ход событий и творить историю, те, кто совершал немыслимые подвиги, либо, очертя голову, жертвовал собой, оказывались бесполезнейшими. Хуже всех, в глазах Толстого, были неугомонные словоблуды, винив­шие друг друга в том, «в чем никто не мог быть виноват» — ибо «в исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания.