Русские мыслители

Уничтожив правоведов, моралистов и политических философов — а среди них и своего любимого Руссо, — Толстой берется уничтожить либеральную историческую тео­рию, утверждающую: что угодно может перемениться в зави­симости от непримечательного внешне, случайного события. Так возникли страницы, где Толстой упрямо старается дока­зать: Наполеон ведал об истинном ходе Бородинской битвы ничуть не больше распоследнего из французских солдат, а посему и простуда императорская, приключившаяся нака­нуне сражения — историки любят всячески раздувать это обстоятельство, — не играла сколько-нибудь заметной роли. С великой настойчивостью Толстой твердит: потомкам (а уж историкам — особенно) кажутся многозначительными лишь те приказы и распоряжения, последствия которых случайно совпали с ходом дальнейших военных действий; а великое множество иных, столь же блистательных приказов и распо­ряжений, казавшихся не менее важными и значительными тем, кто отдавал их во время боя, преданы забвению: ибо из-за неблагоприятного поворота событий не были выполнены — да и не могли быть выполнены, — а посему выглядят ныне исторически незначащими.

Сокрушив героические взгляды на историю, Толстой с еще большей яростью громит обществоведение: научную социологию, заявляющую, будто раскрыла исторические законы, коих вообще обнаружить не могла, поскольку число причин, способных переменить ход любых событий, нес­метно и непостижимо. Нам ведомо чересчур мало фактов, и мы отбираем их наугад, согласно собственным субъекти­вным склонностям. Нет сомнения: будь мы всеведущи — могли бы, подобно Лапласовскому идеальному наблюдателю, предугадывать устремление каждой капли из тех, что состав­ляют исторический поток; но, разумеется, мы жалкие неве­жды, и области нашего знания исчезающе малы по сравне­нию с областями непознанного и (страстно утверждает Лев Толстой) вообще непознаваемого.

Свобода воли всего лишь иллюзия — правда, от нее не отмахнешься, но, по словам великих философов, она оста­ется иллюзией, порожденной только неведением об истин­ных причинах творящегося вокруг. Чем больше нам известно насчет обстоятельств, сопутствовавших тому или иному слу­чаю, чем большее время отделяет нас от свершившегося, тем труднее выгнать вон из головы мысль о его последствиях; чем крепче гнездится некий исторический факт в миропо­рядке, нами обитаемом, тем меньше способны мы вообразить себе вероятный ход дальнейших событий при любом ином первоначальном обороте дела. Нам кажется: ничего другого и быть не могло: полагать иначе означало бы разом расша­тать едва ли не весь окружающий миропорядок. Чем теснее мы связываем действие с его контекстом, тем менее свобо­дным, менее ответственным выглядит действующее лицо, тем менее склонны мы осуждать или просто порицать его. Да, мы вовеки не сумеем ни определить всех причин, управля­ющих движением бытия, ни соотнести все людские поступки с обстоятельствами, их вызывающими, — но из этого еще не следует, что действия произвольны: просто мы никогда не постигнем, как же именно были они предначертаны.

Основополагающий тезис Толстого — кое в чем он довольно сходен с теорией неизбежного «самообмана» буржуазии, выдвигавшейся толстовским современником, Карлом Марксом; только Маркс говорит лишь об одном общественном классе, а Толстой почти обо всем челове­честве — утверждает: есть природный закон, определяющий людскую жизнь отнюдь не в меньшей степени, чем жизнь самой природы; но человек не смеет осознать и признать этот неумолимый процесс, и пытается считать его чередой проис­шествий, порождаемых свободным выбором, дабы возложить ответственность за поступки и события на лиц, коим челове­чество приписывает геройские добродетели или геройские пороки, — таких людей именуют «великими». Что значит «великие люди»? Это заурядные человеческие существа, невежественные и тщеславные до того, что берут на себя ответственность за жизнь общества, это личности, скорее готовые принять на себя вину за все жестокости, несправед­ливости и невзгоды, оправдываемые их «величием», нежели признать собственное ничтожество и бессилие среди кос­мического потока, струящегося своим путем — независимо и от воли «великих людей», и от исповедуемых ими идеалов. Такова основная мысль толстовских страниц (написанных великолепно), где изложению действительного хода событий сопутствуют или рассказ о том, сколь неминуемо, несуразно и эгоцентрически толкуют происходящее люди, надмеваю- щиеся чувством собственной значительности, или чудес­ные строки, повествующие о ясных минутах озарения, когда истинный удел человеческий становится понятен героям, достаточно смиренным, чтобы ощутить собственное нич­тожество и бессилие. В этом, среди прочего, и состоит наз­начение философских абзацев, где Толстой — еще яростнее, чем Спиноза, но с подобными же намерениями — срывает покровы с любых и всяких лженаук.