Кончается этот сонет, как ты помнишь, словами:
А потом трагическое стихотворение Осипа Мандельштама: «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» Это, конечно, поэзия дай Бог какая, и песни на эти стихи, я считал, должны войти в ее репертуар. Поэтому я надоумил ее написать музыку к этим стихам. Правда, забегая немножко вперед, хочу сказать, что девушка позволяла себе несколько изменять стихи великих поэтов. Когда я в первый раз услышал это на концерте, я просто брякнулся на пол. Потому что в сонете Шекспира она изменила последнюю строфу и пела так:
Это была полная белиберда, прямо противоположный смысл! Я ей говорю:
– Поосторожнее с Шекспиром, Алла, яйцеголовые могут тебя осудить.
– Наплевать на яйцеголовых, а моя публика схавает, – ответила она со смехом.
Только одна идея проходила красной нитью через все ее отношение к творчеству – главное, понравиться толпе. Как-то, отправляясь на гастроли в Ленинград, она меня спрашивает:
– Сашечка, ты же из Питера, кто там у вас самая популярная певица?
– Эдита Пьеха, ты же знаешь.
– Только не Пьеха!
– Ну, не знаю. Во всяком случае, сейчас равной ей нет. А несколько лет назад все очень любили Лидию Клемент, но она, к сожалению, рано умерла.
– Как, ты говоришь, ее звали?
– Лидия Клемент.
Через несколько дней на концерте в Ленинграде я слышу со сцены проникновенный монолог Лугачевой:
– А сейчас, дорогие ленинградцы, я дарю вам песню, которую я посвятила памяти моей любимой певицы Лидии Клемент. «Ленинград! Я еще не хочу умирать…»
Между прочим, у Мандельштама в стихах никакого Ленинграда, конечно, нет, там, естественно, Петербург. Несмотря на то, что меня слегка коробило от ее смелого обращения с великими текстами, я показывал ей и другие стихи, и под моим влиянием она стала сочинять музыку. Сидела и что-то наигрывала. Стала показывать мне какие-то наброски. Я говорю:
– Запиши, неплохая мелодия.
– А меня композиторы не задолбают?
– Что-нибудь придумаем. Пиши!
Она написала музыку к стихам Мандельштама «Жил Александр Герцович, еврейский музыкант…». Причем написала вопреки некоторому сопротивлению – мол, зачем это нужно, какой еврейский… Ей было объяснено, что сделать реверанс в сторону гонимого народа – это даже благородно. Тем более, что стихи прекрасные. И все же на концертах она слово «еврейский» заменяла на «чудесный».
Одновременно мы работали над ее внешностью, над сценическим образом. Тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Как-то она уезжала на гастроли и сумку со всеми своими сценическими костюмами положила в мои «Жигули», а сама помчалась по каким-то делам в Москонцерт. А я пошел в Дом кино на премьеру нового фильма и, когда вышел, обнаружил, что стекла моей машины разбиты, а сумка похищена. И Лугачева оказалась в джинсах и в свитере. Как она вышла из положения в Харькове, я не знаю, но сразу после ее возвращения я притащил ее на «Мосфильм», и Марина Левикова, художник по костюмам моего фильма о «Песнярах», сшила ей замечательное платье, что по бюджету отнесли, естественно, на фильм «Диск».
И не только в этом нам помог мой фильм. В сценарий фильма я вписал эпизод в музыкальном магазине, где крутятся какие-то ее пластинки, а потом музыка персонифицируется в Лугачеву. Это дало возможность не только сшить для нее костюм, но, самое главное, записать сочиненную ею песню на стихи Кайсына Кулиева «Женщина, которая поет» и еще две другие. В принципе, они были и на фиг не нужны в фильме о «Песнярах», а их запись в ночные смены и вызов музыкантов стоили довольно дорого, но мы их записали. Потому что Зацепин в своей студии писать песни, написанные не им, конечно, никому не позволял. Так в репертуаре Лугачевой и, более того, на пленках появились песни, записанные ею, как композитором! Их аранжировку сделал композитор Леня Гарин, и его включили туда, как соавтора одной из песен.