Русские — не славяне

Но сама рукопись, рассказывающая о событиях XII века, была написана в XV веке. Новгородское же берестяное письмо датируется серединой XII столетия, то есть примерно 1160–1170 годами. Автор пишет о том, что намеревается посетить населенный пункт на Москве-реке, ставший впоследствии столицей русского государства. По утверждению руководителя новгородской археологической экспедиции академика В. Янина, Москва тогда называлась Кучково».

Во-первых, мы видим, что при всем старании не удалось историкам ввести в оборот документы, упоминающие Москву и составленные ранее XV века. Во-вторых, четко проявляется желание во что бы то ни стало потрафить традиционной истории и «впарить туфту» наивному читателю — простите за грубое выражение из лексикона жуликов, но здесь оно уместно. В самом деле, из текста можно понять, что некий древний новгородец пишет своему адресату: я-де намерен посетить Кучково, населенный, пункт на Москве-реке, который впоследствии станет столицей Русского государства. После чего следует ссылка на академика В. Л. Янина.

В 1147 году Москва звалась Москвой, а в 1160–1170 годах — Кучковом, вот что нам доказывают. Если и дальше так пойдет и Валентин Лаврентьевич Янин, дай бог ему здоровья, найдет еще вязанку берестяных грамот, где упоминаются населенные пункты, вошедшие позже в черту Москвы, то мы будем вынуждены считать, что раньше Москва звалась Коньково, Строгино, Черемушки, Медведково, Отрадное… Ленино-Дачное»[104].

О позднем происхождении названия «Москва» говорит и первичная форма употребления этого названия — «Москов». Она сближает «Москву» с «московитами», лишний раз подтверждая справедливость выводов о «мушкетерском» происхождении последних. Лишаются смысла и переводы этого названия с финского, такие, например, как «мутная вода», (где «ва» — элемент пермского языка, означающий «вода»), или «мать-медведица» (мааска-ва), поскольку восходят они именно к современной форме данного слова (Москва).

Несмотря на это, стремление видеть в названии столицы финно-угорские корни оказалось неискоренимым. Сами русские никак не возьмут в толк, что не имеют к финнам никакого отношения. Что тогда говорить об их западных соседях, точнее, об их «свидомой» части? Те так и вовсе из кожи вон лезут, чтобы навязать всему миру финскую версию.

Впрочем, концепции иного рода также оказались не на высоте. Едва ли не всех их объединяют следующие недостатки: они навеяны обаянием древности Москвы и верой в непогрешимость рукописей (т. е. в отсутствие в них поздних вставок). Таковы представления о всевозможных «мосхах», «мосохах» (последователях мифического праотца Мосоха), о малоазийском племени «мушков» и тому подобные домыслы, рассматривать которые здесь не имеет смысла.

Что же касается «творчества» некоторых белорусских и украинских «товарищей», то отрадно, что их конструкции зиждутся на шатких основаниях. Я имею в виду сочинение Рубрука, наполненное малоправдоподобными сюжетами, вроде пассажа о Железных Воротах, «которые соорудил Александр для преграждения варварским племенам входа в Персию», и через которые Рубрук якобы «лично» проезжал по возвращении от великого хана. У таких «аргументов» есть только одно преимущество: они отчетливо показывают, что теории о «диких» финских предках своим возникновением обязаны лишь причинам политического свойства.

Вышеупомянутый господин (или пан) Белинский назвал свой пасквиль «Страна Моксель». Была ли, однако, «страна»? И действительно ли «моксели» являлись московитами? На эти вопросы у Рубрука ответов нет. Зато они есть у пана Белинского. Причем, в избытке и на высоком научном уровне. Взять хотя бы выражение: «Славянской крови в великороссах — кот наплакал». Просто апофеоз «учености». Народ хочет знать: кот наплакал — это сколько?

3.7. КАЗАКИ — ПОСЛЕДНЕЕ «ПРОСТИ» ТЮРКСКОГО МИРА