Русские писатели XVII века

Следует отметить еще одну характерную черту Симеона как проповедника: он не боится обратиться с поучением не только к простым людям, но и к сильным мира сего. Показательно в этом плане «Слово первое в четвертую неделю по сошествии святого духа», посвященное острому для «бунташного» XVII века вопросу о том, «что долженствует раб господину и взаим господин рабу своему». Обычно все церковные проповедники ограничивались перечислением обязанностей «рабов» и приводили широко известные изречения из «Священного писания»: «Рабы, послушайте господ своих по плоти со страхом и трепетом в простоте сердца вашего, яко же п Христа». Или: «Рабы, повинуйтесь во всяком страхе владыкам не только благим и кротким, но и строптивым».

Приводит подобные изречения и Полоцкий, но не ограничивается этим, а говорит не только об обязанностях «рабов», но и о том, как следует господину относиться к своим «рабам»: так же как «рабы» должны господам своим оказывать честь, быть послушными и верными, так и господа обязаны показывать своим «рабам» образцы разума и кротости, и скорее должны быть любезными, чем страшными и грозными, добро творить, а не язвы налагать. Нельзя «рабов» превращать в бессловесную скотину, часто бить их, лишать пищи, не давать одежды. Нельзя господам употреблять свою власть на лукавые дела, подавать своим «рабам» пример злобы, клятвопреступления, татьбы (то есть воровства), отмщения, брани, осуждения, убийства или озлобления… И далее Полоцкий говорит о том, что было на самом деле в жизни того времени: «Но горе миру от злобы, увы, за множество соблазнов! Есть еще господа, что своих же рабов совращают собственным беззаконием, как многие поощряют (то есть «рабов». — Л. П.) на месть, а кто на воровство и на хищение наставляют. Как много есть таких, кто рабов и рабынь своих принуждает на скверные дела! Умолчу же о прочем, в мире творимом, о чем и помянуть-то стыдно и сказать-то неловко, но многие господа и госпожи бывают виновны перед своими рабами и рабынями».

Симеон затронул в своих проповедях и популярную для средневековой литературы проблему «богатства» и «бедности» на примере притчи о Лазаре. Эта притча послужила для Полоцкого еще одним поводом напомнить богатым мира сего о необходимости заботиться о бедных, ограничить «лихоимание», думать больше о загробной жизни, а не о накоплении богатств. Что же касается нищих, то их уделом остается терпеть ниспосланные богом беды и надеяться па царствие небесное, когда богатый обнищает, а нищий обогатеет.

Значение подобных обличений снижается, конечно, тем, что Симеон не называет по имени господ, бесчеловечно обращающихся со своими крепостными. Казня грехи и обличая злые правы, он говорит о правильном употреблении богатства, о необходимости быть милостивым, о повиновении начальникам и о кротком пользовании властью, но делает ото (как он сам отмечает в предисловии к «Обеду душевному») «не в лицо убо чие либо, сие не буди нам дерзати, но обще». Эта осторожность и своеобразная завуалированность обличения была свойственна не только Полоцкому. Другой проповедник того же времени, Лазарь Баранович, посылая свой сборник проповедей Симеону, писал: «В суждениях своих я был осторожен, а особенно избегал строгих обличений, которые более всего не нравятся». Но и такое поучение, произнесенное с амвона, производило сильное впечатление, так как оно было подтверждено авторитетом отцов церкви.

В России конца XVII века были писатели и проповедники демократического толка, главным образом раскольники, которые шли еще дальше в своем стремлении упростить проповедь, сделать ее доступной и понятной всем слушателям. Эти рядовые проповедники умели говорить «зело просто слушателям простым», а крупнейший народный проповедник, талантливый протопоп Аввакум, положивший «просторечие» в основу своей литературной деятельности, с гордостью писал о себе, что он «не обык» свой русский природный язык украшать философскими виршами… В истории русской проповеди этого временя Славинецкий и Аввакум занимали диаметрально противоположные места, в то время как Полоцкий находился где-то между ними, но, конечно, гораздо ближе к ученому монаху Епифанию, чем к огнепальному фанатику-протопопу.