Русские писатели XVII века

Пашков уже ждал на берегу с обнаженной шпагой в руке. Рядом стоял его сын Еремей, «товарищ» — заместитель воеводы и «друг тайной» ссыльного протопопа. Палачи выхватили Аввакума из дощенника и подвели к воеводе. Дрожа от гнева на дерзкого ссыльного, у которого даже и звание непонятно какое, Пашков заорал:

— Ты кто таков: поп или распоп?

— Я Аввакум протопоп, — гордо заявил Аввакум, обиженный тем, что воевода видел в нем лишь попа-расстригу. — Говори, какое у тебя дело до меня?

Как зверь взревел Пашков. Он хлестнул Аввакума по щеке, по другой, потом, сбив с ног, схватил свой воеводский железный чекан и трижды ударил лежачего по спине. Но самое худшее было впереди.

Палачи уже приготовили козла. Содрав с Аввакума рубаху, они прикрутили его к доске. Приготовили два кнута с «хвостами» сыромятной кожи, твердой, с острыми, как ножи, краями, срезавшими кожу со спины.

Воевода подошел к Аввакуму.

— Когда полно будет, скажешь: «Пощади».

Аввакум молчал. «Хвосты», со свистом разрезая воздух, рвали его кожу в клочья. А он молчал. Трижды меняли на кнутах сыромятные «хвосты», размягчавшиеся от крови. Пашков, обозленный упрямством Аввакума, не хотевшего просить пощады, кричал:

— Бей! Еще бей!

Первым не выдержал Еремей Пашков. Он стал просить отца пощадить Аввакума. Богобоязненный, всегда покорный отцовской воле, на этот раз он был так потрясен жестокостью наказания, что стал пререкаться с Афанасием Пашковым. Грозный воевода поднял шпагу и бросился на сына. И если бы не отскочил, не побежал Еремей, быть беде…

Чтобы забить насмерть человека, хватало шестидесяти ударов. Аввакум выдержал семьдесят два. И наконец вскричал:

— Полно бить тово!

Когда протопопа сняли с козла, он не только не упал, но и нашел в себе силы сказать воеводе с укоризной:

— За что ты меня бьешь? Ведаешь ли?

И за это получил еще несколько ударов «по бокам». Когда Аввакума отпустили, он все еще стоял. Потом тело его свело судорогой, и он рухнул на землю. Пашков велел сковать ему руки и ноги и отнести на «казенный» дощенник, где находилась государева пороховая и свинцовая казна.

Лежа ночью на палубе под холодным осенним дождем, Аввакум испытывал невыносимые муки. Болели скованные ноги и руки, болела спина — живое мясо, болел позвоночник, сильно ушибленный воеводским чеканом. Во время истязания он, ожесточась, не так чувствовал боль. Под ударами он молился, а теперь на ум взбрело другое: «За что ты, сын божий, позволил так мучить меня? Я ведь за вдов вступился! Прав ли ты — кто нас с тобой рассудит? Когда я воровал, грешил, ты меня так не оскорблял! А ныне я греха за собой не знаю!»

За что?! Горькое сомнение в справедливости бога пронзило все его существо. Видимо, здание веры заколыхалось. Он боялся этих мыслей, гнал их, но они возвращались вновь и вновь. Бог оставил его… Это была самая страшная ночь в жизни Аввакума. Боль физическая, помноженная на боль душевную… «Стало у меня в те поры кости те щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал».

Кто-то, добрая душа, плеснул в рот Аввакуму воды, и он кое-как отошел. Каким невероятно могучим здоровьем и какой силой духа надо было обладать, чтобы выдержать все испытания, выпавшие на его долю! Дни и ночи лежал он на палубе под снегом и дождем.

Когда дощенники подошли к Падуну, самому грозному порогу (где теперь построена Братская ГЭС), Аввакума вытащили из лодки и поволокли за цепь по камням. Боялся он повторения страшной ночи. И придумал простой довод, казавшийся ему утешительным. «Кого любит бог, того и наказывает… А кто без наказания приобщается к нему, те <…>, а не сыны божий». В этой грубоватой казуистике отсутствовала логика. Но логика не могла заменить веру и не прибавляла силы…

На Падуне все дощенники прошли благополучно меж каменных гряд; лишь дощенник Пашкова, оснащенный лучше всех, не мог пройти, «взяла силу вода». Течение подхватило его, стащило в воду людей, державших канаты, и поволокло судно на камни. Вода захлестывала застрявший дощенник, в котором оставалась Фекла Симеоновна, жена воеводы. Отец и сын Пашковы метались по берегу, загоняя в воду казаков.

Кормщик Пашкова потом рассказал Аввакуму, что Еремей упрекнул отца:

— Батюшко, за грех наказует бог! Напрасно ты протопопа кнутом избил. Пора покаяться, государь!

И на этот раз укор сына привел воеводу в гнев. Описывая сцену, которой не видел, Аввакум дает волю воображению. Недаром ему находят место рядом с Сервантесом, а его «житие» называют «явлением, приближающимся к роману»[12]. Как и полагается романисту, художник в нем берет верх над хроникером.