Русские полководцы XIII-XVI веков

Мужественный Рубрук и перед самим Батыем держался с достоинством. Некоторые выражения в его речи показались хану дерзкими. Однако он. сдержал ярость и ответил иронической улыбкой. Придворные, внимательно следившие за выражением лица своего повелителя, поняли смысл этой улыбки и «начали хлопать в ладоши, осмеивая нас», вспоминает Рубрук. Переводчик посла, хорошо знавший, чем могут окончиться такие «аплодисменты», оцепенел от страха. Однако Батый позволил монаху закончить свою речь. «Тогда он приказал нам сесть и дать выпить молока; это они считают очень важным, когда кто-нибудь пьет с ним кумыс в его доме. И так как я, сидя, смотрел в землю, то он приказал мне поднять лицо, желая еще больше рассмотреть нас или, может быть, от суеверия, потому что они считают за дурное знамение или признак, или за дурное предзнаменование, когда кто-нибудь сидит перед ними, наклонив лицо, как бы печальный, особенно если он опирается на руку щекой или подбородком. Затем мы вышли, и спустя немного к нам пришел наш проводник и, отведя нас в назначенное помещение, сказал мне: „Господин король просит, чтобы ты остался в этой земле (для проповеди христианства. — Н. Б.), а этого Бату не может сделать без ведома Мангу-хана (т. е. Великого хана в Монголии. — Н. Б.). Отсюда следует, чтобы ты и твой толмач отправились к Мангу-хану; а твой товарищ и другой человек вернутся ко двору Сартаха (сына Батыя. — Н. Б.), ожидая там, пока ты не вернешься…“ (2, 120).

Так принимал Батый посланника одного из самых могущественных монархов Европы. Но можно представить себе, сколь высокомерен был он с князьями „русского улуса“, всецело зависевшими от его воли.

Не желая лишний раз вызывать гнев Великого хана своей самостоятельностью, Батый не стал решать вопроса о великом княжении Владимирском единолично. Он принял Ярославичей, беседовал с ними, но в итоге — как и в случае с Ярославом Всеволодовичем, а еще раньше — с Константином Ярославичем — отправил русских князей ко двору Великого хана для окончательной решения дела.

В 1247–1248 гг. Александру и Андрею пришлось совершить многомесячное путешествие по бескрайним пространствам Евразии. Перед ними открылся совершенно незнакомый для русского человека прекрасный и загадочный мир. Заснеженные горные вершины Тянь-Шаня, прозрачные стремительные реки Алтая, уходящие до самого горизонта холмистые равнины Монголии… На их пути встречались десятки больших и малых народов, каждый со своей речью и своими нарядами.

В ясную погоду воздух степей был так прозрачен и чист, что трудно было правильно определить расстояние: казалось, что до ближайшей гряды холмов не более 10 верст, а между тем не всегда удавалось достичь ее и за целый день пути. По ночам над головами путников сияли яркие и как будто совсем близкие звезды. Александр вглядывался в их расположение и с трудом узнавал знакомые с детства созвездия. Казалось, кто-то перемешал их могучей невидимой рукой.

Дикое, первозданное величие этого безлюдного мира, словно только что сотворенного Всевышним и еще теплого, дымящегося, невольно подавляло непривычного к таким картинам путника, заставляло почувствовать себя песчинкой на ладони Творца. Ощутил ли Александр это тоскливое, подобное страху чувство собственной ничтожности посреди бескрайней, как Вселенная, Великой Степи? Дерзкий до самонадеянности, он в повседневной жизни неизменно следовал наставлению своего пращура, князя-философа Владимира Мономаха: „Смерти, дети, не боясь, ни войны, ни зверя, дело исполняйте мужеское, как вам Бог пошлет“. Однако он был сыном трагического и потому истово-религиозного века. Всемогущество Творца, явленное в его деяниях и творениях, несомненно, повергало Александра в трепет. Впрочем, и сам великий Мономах не раз испытывал подобное чувство и учил детей благоговейному смирению: „Что такое человек, как подумаешь о нем?“ „Велик ты, Господи, и чудны дела Твои; разум человеческий не может постигнуть чудеса Твои…“

День за днем Александр и его спутники продвигались все дальше и дальше на восток. Между провинциями и столицей монгольской империи была налажена система надежной связи, основой которой были постоялые дворы, находившиеся на расстоянии 60–70 верст один от другого. Именно такой путь мог преодолеть за день всадник, спешащий с вестью или иным делом ко двору Великого хана. Эти постоялые дворы монголы называли „ям“. Здесь путник мог найти крышу над головой, скромную трапезу и корм для лошадей. Здесь же мог он разузнать дорогу до следующего яма или же нанять проводника.

Исправность ямской службы подкреплялась свирепым указом Великого хана Угедея: за малейшую оплошность ямщиков ожидала жестокая кара. Был определен перечень вещей, которые должны были быть в каждом яме. „И если впредь у кого окажется в недочете хоть коротенькая веревочка против установленного комплекта, тот поплатится одной губой, а у кого недостанет хоть спицы колесной, тот поплатится половиною носа“ (5, 198).