Русские снега

Ваня бежал, разбрызгивая эту воду. Пахнуло горячим ветром в лицо, красноватый свет осветил толщу снега. А вот и пламя показалось впереди, как раз откуда-то сверху упало горящее бревно. В шуме пожара ему ясно почудились отчаянные крики Алёшки, Илюшки, Никишки. Он кинулся в огонь — спасти, спасти «ухарцев» — но откуда-то появившаяся мать успела схватить его, остановила, словно поймала, крепко обняла.

— Ванечка, стой! Куда ты?!

— Пусти! Там же ребятишки!

— Нет-нет, — горячо дыша, выговорила его Маруся. — Веруня увела их.

Он не сразу осознал это, всё старался освободиться, но мать держала крепко. Он не сразу пришёл в себя от страха за ребят. Его била крупная дрожь — от перевозбуждения.

Невозможно было охватить взглядом всю картину пожара. Сверху клубился дым, словно пытаясь пробраться в ход сообщения, но нижний ветер отгонял его. Именно от этого низового ветра, как в печь из подтопка, огонь разгорался сильнее: слышался треск, бушевавшее пламя рвалось вверх, увлекая всяческий прах и пепел. Снег плавился и как бы увядал.

Нет, ничего уже нельзя было сделать: ни вытаскивать Верунино добро, ни заливать огонь….

Какое-то время спустя, Ваня выбрался наверх через дымоход собственного дома. Снежная равнина была залита солнечным светом. И по белизне её, чернея, тянулся в сторону по ветру след пожара. Ваня приблизился к тому месту, где стоял дом Шурыгиных — тут был лишь чёрный провал в снегу. Края этого круглого провала отвесно уходили вниз, и оттуда, снизу, ещё курился голубоватый дымок и воздух тут плавился от жара.

Ваня Сорокоумов обвёл взглядом всё, что можно было видеть: бледное небо и солнце на нём зимнее, негреющее, — погода ясная обещала мороз к ночи.

2.

После тех похорон да после того пожара заболел Ваня Сорокоумов. Он лежал в забытьи иногда молча, иногда бредил — разговаривал истинно как дурачок.

Из его сбивчивой речи Маруся лишь кое-что понимала: будто бы человек по фамилии Мухин пришёл в Лучкино раскулачивать Митрия Колошина… и Мухин этот — «из тридцатого года»; что деревня Вахромейка заявила о своей полной независимости и избрала собственного президента — Володю Немтыря; что какой-то Алфёров, переодетый то ли омоновцем, то ли десантником, разыскивает Верочку Устьянцеву, и надо её спрятать понадёжнее; что Кубарик Паша из деревни Починок собирается в Кремль, чтоб посадить там кого-то царём, и чтоб портрет этого царя был на деньгах, которым верят все; что с этим Пашей Кубариком князь Сергей Аркадьич поют, и Ваня им подпевал:

Едут, едут юнкера гвардейской школы,

Трубы, литавры на солнце блестят.

Эй, грянем «Ура», лихие юнкера,

За матушку-Россию, за русского царя.

Что какой-то Овсяник дошёл-таки до Иерусалима и молится там о спасении деревни Лучкино и всей Руси: что беда в нашем государстве оттого, что деньги дёшевы; по крайней мере именно так решили мужики в какой-то харчевне, где на стене висят связки баранок и кренделей, а чай заваривают турецкий, из кладовки самого султана.

И ещё горячо просил Ваня какую-то бабушку взять его в небесное воинство, чтоб защитить святую русскую землю от нашествий злоумышленных татаро-монголов и немецко-фашистских оккупантов.

Вот эта последняя мольба очень обеспокоила Марусю, и ободрило только то, что бабушка отказалась «умолить сына своего» записать Сорокоумова Ивана в это самое воинство, что у него «свой путь», и что ему «определён свой срок».

Медсестру из Пилятиц Маруся к сыну не вызывала — водополица началась, в Лучкино и из Лучкина не проехать, не пройти. Снег таял стремительно и столь же стремительно утекала по низине вода.

Ваня иногда накоротко приходил в себя, печально смотрел на мать; она кормила его, спрашивала — он отвечал кратко, а сам ничем не интересовался.

3.

Не знала Маруся, что однажды, проснувшись, сын её увидел рядом с собой прозрачный шар, в котором раздвинулась сфера, и «на пороге», как на ступеньке крылечка, сел тот, что называл себя королевичем или маленьким принцем.

— А-а, это ты! — обрадовался Ваня. — Зачем явился?

— Ты болеешь, царевич, — отвечал тот. — Больных надо навещать, ободрить, воодушевить. А то как бы не умер.

Это он так пошутил. Потом был у них разговор, от которого в памяти Вани осталось, как гость говорил:

— Вы — странные существа. У вас есть то, что нами, по-видимому, было утрачено: любовь, нежность, грусть… Всё это путает наши расчётные системы. Мы не понимаем вас!

— Но ведь вы — небожители, почти боги! — напомнил Ваня. — Или всё-таки самозванцы?

— У нас разум… Мы рассчитываем завтрашний день — вы этого не в силах сделать. Вы даже погоду на завтра не можете предугадать. Нам смешно наблюдать за вами, когда ваши учёные занимаются научными экспериментами или теоретическими выкладками. Потому я и сказал в прошлый раз, что вы мыслите в категориях забавной Вселенной.

— Забавно — это когда утверждают, что небесная сфера тверда, как лёд или стекло, — довольно сердито вставил Ваня.

— Ладно, это потом… я же обещал, царевич!

Тут вышла у них заминка, после которой маленький принц продолжал: