Русские снега

— А я давеча вышла в сени и слышу: едет мимо нас — вот совсем рядом! — санный поезд, — стала рассказывать Маруся, почему-то понижая голос до шёпота. — И колокольцы звенят, и лошадки ногами по снегу ступают, и гармонья играет, да и не одна, а две или три, и народу много, свадебные песни поют… Смеху-то у них сколько! Веселье-то какое!.. Но все это словно ветром доносило: то слышно, то нет.

Мать с надеждой посмотрела на сына. При свете фонаря лицо его показалось ей лицом очень взрослого человека, словно не семнадцать лет ему, а уж под тридцать. Он был очень серьёзен.

— Ты что-нибудь понимаешь, Вань?

— Я отказываюсь понимать эту нелепицу, — отозвался он.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

1.

Наискосок от фасадной стены он стал пробивать ход к колодцу. Знал, что тропинка пройдет мимо толстого тополя, стоящего как раз на углу палисадника. Но вместо этого дерева попалось на пути ему тележное колесо. Не бросовое колесо, ходовое, словно бы только что с оси — втулка смазана свежим дегтем. Недоумевая — откуда взялось? — Ваня откатил его в сторону и продолжал торить ход: сначала прорезал лопатой неширокую щель впереди, потом распихивал снег по сторонам. Еще один тополь, молодой, не такой толстый, что в палисаднике, был левее, а если в правую сторону, то окажешься у столба электропередачи; тут и камень, на котором хорошо точить топор. Добрался как раз до этого камня, когда сзади кто-то сказал: «Тпру» и послышался стук и скрип. Ваня вернулся к тому месту, где только что нашел колесо, но его уже не оказалось, исчезло. Следов никаких не было, но снег тут немного осыпался.

— Что за фокусы? — пробормотал он, стоя на этом месте.

Оглянулся в сторону своего дома, опять посмотрел на снежную осыпь… Да что, смотри не смотри, понятней не становилось. Махнул рукой, стал торить дальше.

Тропинка поднималась на небольшое возвышение — тут колодец. Ваня старательно обмял его со всех сторон, заглянул в черноту сруба. Колодец этот — с журавлем: длинная жердь через прорезь в крыше вертикально уходила вверх, а наклонной жерди не видать, как не видно и столба с развилиной, в которой она укреплена — это все в снегу. Отцепил от железной скобы нижний крюк с ведром, стал тянуть вниз. Журавль в снежном плену сопротивлялся; повисая всем телом и рискуя провалиться в колодец, Ваня спустил ведро до того положения, когда оно плеснуло внизу. Ну, вот, все в порядке, можно идти по воду.

Он посидел на колодезном срубе, отпышкиваясь. Над потоком обычных мыслей, которыми сопровождалась вся эта работа, вопросительно и немо стояла главная: так что же случилось в мире? Ответа не было, а была тревога, с которой не совладаешь.

Слабый, очень слабый свет просачивался к колодцу и сверху, и со всех сторон. Сумеречно было, однако же можно кое-что различить: вот крыша над колодцем, вот сруб, вот ход к дому…

Поблизости, слышно, отворилась скрипучая дверь, и густой мужской голос проговорил:

— А хощеши в избе поморити сверчки да тороканы, набери обутков старых худых… и те обутки высуши… да как изба истопится, набросай в печь на жар.

— Обутков! — перебил другой голос. — Киндяки да козыреи бархатны кинь на жар — паморок торокану!

Дверь хлопнула и оборвала вспыхнувший мужской смех.

Ваня сидел онемело, весь обратясь в слух, — небось, именно от такого напряженного слушания у зайцев отрастают длинные уши. Кто сейчас говорил про худые обутки? Чья дверь хлопнула так явственно? Ведь рядом с Сорокоумовыми никаких строений нет — только Аннина изба, да и она за дорогой; а эти-то разговаривали совсем рядом, словно в пяти-шести шагах. Откуда быть мужским голосам, да ещё произносящим столь странные слова, неведомо что означающие — киндяки, козыреи?.. А может все-таки у Анны гости?

2.

Он стал торить ход к её дому, а навстречу словно ветерком доносило музыку — похоже, радио у старушки играло. Это что же, у Сорокоумовых молчит, а у неё играет?

«При всех моих сорока умах понять ничего невозможно», — сокрушённо подумал Ваня.

Лопата, которой он орудовал, стукнулась о поперечную жердь изгороди — это уже Аннин палисадник. В нём берёза высоченная, кряжистая, которой не видно теперь за снегом, но Ваня знал, что на ней уже много лет висит почерневший от времени скворечник — вот из скворечника-то, вроде бы, и раздавалась музыка. По крайней мере так казалось.

Вдоль жерди пробился он к углу дома, и тут удивлён был немало: в заснеженном окне горел свет! Ваня расчистил стекло варежкой, заглянул: хозяйка сидела за столом и что-то говорила. Перед нею стояла керосиновая лампа без стекла — коптилочка — рядом с которой чугунок с картошкой, миска с огурцами, солоничка и блюдечко с лужицей масла подсолнечного.

Анне до музыки из скворечника никакого дела, она её и не слышала, а занята была обычным разговором с теми, кто якобы находился рядом с нею. Как всегда, в застолье участвовало по крайней мере четверо: муж Степан Данилыч, сыновья Лёша и Рома, внук Юра, Лёшин сын. Их нет на свете для всех прочих людей, но они есть для неё, Анны.