Русские травести в истории, культуре и повседневности

Безекирский Долобовского недолюбливал, побаивался, что тот его обскачет, получит лучшую роль, станет главной звездой театра, оттого старался изо всех сил придумать что-нибудь эдакое и удивить зрителей. За этой своеобразной гонкой талантов с интересом наблюдал весь лагерь, и постановки получались всё лучше, ярче, острее. Этуали зло соревновались, но играли одинаково хорошо. Публика и режиссер Захаров снисходительно признавали ничью, комплименты делили поровну.

Столь же успешны в женских ролях были прапорщики Александр Дзиульский и Андрей Макашов. В пьесе Островского «Доходное место» они потешно сыграли двух туповатых дочек Кукушкиной – обе напомаженные, белые, мучные, причмокивали и говорили одновременно, по-гоголевски.

Если мудрые заключеные лагеря Нейсс обожали всех этуалей и щедро одаривали овациями каждую, то зрители лагеря Деберлиц вели почти открытую войну: разделившись на группы, они поддерживали одну звезду против другой. В театре соревновались овациями, в лагерном журнале – критическими отзывами. Одни, обожавшие артиста Войницкого, утверждали: «Кто видел его, тот помнит, что трудно было поверить, что это мужчина, а не полная обаяния и женственности красавица». Другие поддерживали Тухшнайда: «Он не менее, а в некоторых ролях и более проявил ту же женственность».

Два очаровательных артиста-травести. Лагерь Гейдельберг. 1917 г.

Коллекция О. А. Хорошиловой

Актер-травести в нарядном платье. Такие фотокарточки этуали обычно дарили своим лагерным поклонникам. 1917 г.

Коллекция О. А. Хорошиловой

Нравы менялись не только в лагерях, но и на передовой. Немецкие солдаты разыгрывают веселую свадьбу, невесту изображает один из нижних чинов. 1918 г.

Коллекция О. А. Хорошиловой

В Миловицах тоже были свои звезды, весьма колоритные. Некто Гольдштейн (так именует его Кирилл Левин в своих записках) очень смахивал на женщину, несмотря на бакенбарды и бородку. Был он мал, худ, капризен, имел неприлично широкий таз. Казанский, режиссер театра, сразу и безошибочно угадал в нем даму, затащил за сцену, велел избавиться от мужественной растительности, надеть платье, накраситься и сию же минуту выйти на сцену в роли прекрасной Оль-Оль (в пьесе «Дни нашей жизни»). И получилось! Казанский попал в точку. Больше Гольдштейн не отращивал бороды, играл исключительно дам – и на сцене, и в жизни. Он семенил, покачивал бедрами, выставлял грудь немного вперед, растягивал слова и складывал губки бантиком, словно в поцелуе. И вскоре уже сам не понимал, мужчина он или женщина.

Левин даже расщедрился на сплетню в своих «Записках»: однажды Гольдштейна застали врасплох – он стоял перед зеркалом в марлевом платье, высоко подняв юбку, и любовался своими стройными ногами в чулочках пикантно-телесного цвета. И потом как бы в оправдание признавался солагерникам, что больше так не может, что появилось «какое-то противоестественное чувство», что мужское в нем борется с женским и женское, он это чувствовал, побеждает… Чем закончилась эта битва и что сталось с Гольдштейном, Левин не сообщил.

Зато он упомянул других миловицких этуалей. Парень по фамилии Зинченко тоже играл женщин. Простоватый, грубоватый, похожий на крестьянскую бабу, до войны он пел в синодальном хоре и научился не только музыке, но и «разным неприятным вещам». В отличие от Гольдштейна, Зинченко чувствовал себя в дамском обличье совершенно естественно. Красился, носил платья, кривлялся, бессовестно заигрывал с другими пленными и говорил о себе в женском роде. Никакого стыда и борьбы двух начал не испытывал, напротив: имел, скажем так, расчетливую любовь к армянину Кумасову, лагерному «богачу». Парочка счастливо жила в отдельном помещении при лазарете, и про них «говорили нехорошо».

Шиленко тоже блистал на сцене миловицкого театра, но лишь в танцевальных номерах: задорно исполнял женские партии в платьях и даже балетных пачках. Его партнером и наставником был Либерман, бывший уездный актер. Они страстно жарили на сцене па-де-де.