Русские в Латинской Америке

Вскоре в Венесуэлу из Европы пришел второй транспорт с беженцами, затем — третий. На одном из них из Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев прибыл художник-портретист М. М. Хрисогонов, учитель А. Г. Генералова. Когда они увиделись, Михаил Михайлович вдруг сделал вид, что не узнает бывшего ученика. «Я не русский, я грек Крисогоно, — заявил он. — Да, я говорю по-русски, но я не русский». Александр Германович был удивлен и не знал, как на это реагировать. И тогда Михаил Михайлович объяснил: «Шура! Я скрываю, что я русский, потому что здесь всех русских считают за коммунистов. А картинки покупают богатые люди. Они не будут покупать у „коммуниста“. И тебе советую не говорить твоим клиентам, что ты русский, и не подписывать картины русской фамилией, лучше — каким-нибудь псевдонимом».

Н. Ф. Булавин с А. Г. Генераловым продолжали жить в отеле «Конкордия». Хозяин отеля поставил им старый стол на балконе второго этажа и разрешил пачкать его красками. Стало удобно рисовать. Параллельно они искали работу. Сначала им пришла в голову мысль стать матросами. Они даже зарегистрировались в корабельной конторе. Но «морские дела» затянулись. Вскоре им подвернулось другое дело, им предложили стать артистами-джигитами…

А. Г. Генералов вспоминает:

«На первую репетицию предстояло явиться в новый цирк-амфитеатр, предназначенный для боя быков. Когда мы пришли в точно назначенное время, Булавин потребовал аванс на обмундирование: „Я не намерен протирать об седло мои последние штаны!“»

На этом их с Булавиным «выступления» на арене цирка закончились.

Далее происходило следующее:

«С Булавиным мы дольше всех других приехавших в Венесуэлу из Европы находились на содержании института иммиграции. Жили в отеле „Конкордия“ бесплатно, потому что ответственный за нас чиновник института взял у нас много картин для продажи, а нам не заплатил ни боливара. Продал, мол, в долг, но должники не отдают деньги, и попросил дюжину новых наших картин. Но и за них с нами не рассчитался. Так и продолжалось два месяца: чиновник продавал наши картины, а нам продлевал содержание в „Конкордии“. Впрочем, мы успевали рисовать не только для чиновника, немало наших — „русских“, „чешских“, „немецких“ и „местных“ — пейзажей украсило стены квартир и особняков венесуэльской столицы, окрестных городков и селений.

И все же к концу второго месяца „вольготная“ наша жизнь в Каракасе закончилась. Чиновник направил нас в городок Маракай, в отдел института иммиграции с письмом к его другу — председателю Маракайского отделения института. Чиновники хорошо договорились, и маракайский чиновник принял нас с Булавиным, как только что приехавших из Европы.

Мы готовились к любой черной работе, но нас поселили в отеле „Ингенио Боливар“, устроенном в бывшем имении Боливара — освободителя Венесуэлы, в тридцати километрах от городка. И — „забыли“.

Место называлось Сан-Матео. Это было живописное село с речкой, на вид чистой, но зараженной тропической болезнью „билярсией“. И нас предупредили, что в речке купаться нельзя.

Но рядом простиралось еще более живописное озеро.

В большом колониальном дому Боливара жили семьи земледельцев из Югославии — сербов, хорватов и русских казаков белой эмиграции, женатых на сербках.

Казаки рассказывали: „По приезде нас обещали посадить на землю, а повезли через узкий перешеек, как Перекоп, на полуостров, на котором ничего не растет. Песок и колючки. И попробовали посадить нас там, на песок и на колючки, а мы воспротивились. Тогда нас привезли сюда. Мы тут ловим рыбу в озере и продаем в Маракайе. Жены наши делают искусственные цветы и тоже продают в Маракайе. Живем тут, как на курорте, на всем готовом. Каждые три недели нам меняют простыни, хорошо кормят, еду привозят из Маракайя — из „семидор популар“ — из народных столовых, которые учредил президент Венесуэлы Ромуло Бетанкур во всех городах страны. Народные столовые с завтраками, обедами и ужинами за один боливар. Но мы не платим этот боливар, за нас платит институт“.

Бумагой и акварельными красками мы запаслись в Каракасе, так что сразу начали рисовать и ездить на автобусе в Маракай продавать наши картинки. Булавин продолжал писать чешские Великие Татры, поскольку чехов оказалось в тропическом городке много. Венесуэльцы требовали у художника свой Шпиц Боливар. И требуемое от Булавина получали.

Я увлекся тропическими видами окрестностей, рисуя их в классическом стиле, то есть в реальном изображении, но с допущением более ярких красок и фантазий. Булавин называл это импрессионизмом, а мой учитель Хрисогонов, когда в Каракасе я показал ему свои пейзажи, пришел в восторг и определил это — „оригинальным стилем преувеличенной яркости“. Он говорил мне: „Ты выдумал новое художество, так и продолжай утрировать тона, цвета. Этот синий цвет не хуже синего периода Пикассо. Я дам тебе несколько уроков, чтобы усовершенствовать твою новую школу, и тогда тебе нужно будет переменить подпись, потому что под твоей подписью Генералова, и Булавина тоже, вся Венесуэла заполнена дешевыми картинками“.