Из этого, между прочим, следует нетривиальный и вполне основательный вывод В. Н. Рудакова:
«…Летописец был далек от того, чтобы рисовать картину героического сопротивления захватчикам»[313].
Вместе с тем по меньшей мере спорной представляется мысль И. У. Будовница, будто,
отдавая должное общепринятой церковной формуле о Божиих казнях, среди которых не последнее место занимает нашествие иноплеменников, новгородский летописец в то же время значительную долю вины за бедствия, постигшие Русскую землю, возлагает на политические нестроения, на…недоумения князей[314].
Уж если новгородского книжника и волновали вопросы, которые можно
Страх и трепет, о которых пишет летописец, связаны не только с нашествием как таковым, но, в гораздо большей степени, с тем, что оно предвещает в недалеком будущем:
«…Осознанная
заключает В. Н. Рудаков, с которым и в данном случае трудно не согласиться.
Сообщение Лаврентьевской летописи о нашествии пожалуй, самое открытое в семантическом плане и, в то же время, наиболее сложное по составу. Наряду с оригинальными известиями, оно содержит множество заимствований из предшествующих летописных текстов, комментирующих и дополняющих его[316]. В нем мы находим, в частности, довольно любопытные цитаты из Повести временных лет, которые позволяют глубже уяснить авторский взгляд на нашествие. Обращают на себя внимание и некоторые текстуальные повторы, встречающиеся внутри самого лаврентьевского повествования: несомненно, повторяемые фрагменты и обороты были принципиально важны для авторской характеристики происшедшего.
Обратимся, однако, к самому тексту Лаврентьевской летописи: