Русские женщины (47 рассказов о женщинах)

В автобус Марья Александровна в этот раз вернулась раньше других и, когда группа стала собираться, молча считала поднимавшихся в салон, смотрела, кто будет опоздавший. Однако опоздавших не оказалось. Больше того — в экскурсии теперь был один лишний. Прибился ли он тут, «у Пушкина», или ещё раньше, в Печорах, она не могла сказать, как и того, кто именно был лишний и где он расположился в автобусе. Алексею, привычно пересчитавшему головы, ничего странного в том, что их полку прибыло, не показалось, но её это пополнение взволновало чрезвычайно. До самой турбазы она пробовала угадать новичка, затем высматривала его на улице и в столовой, и всё впустую — находясь, безо всяких сомнений, в группе, тот умудрялся не попадаться ей на глаза. Наступала ночь. Марья Александровна и ещё несколько человек, в отличие от основной группы, оказались почему-то поселены где-то за турбазой, в деревне. Из-за этого она сначала разволновалась чуть не до слёз, так как хотела непременно искать невидимку, но потом, представив, как ходила бы по номерам и ей открывали бы те, кто с Печор косился на неё, решила, что даже хорошо, что их разделили. В деревянной гостинице, называвшейся «литературным отелем», в своей комнатке с портретом юного Пушкина на стене и стопкой детективов на полке, она всё же долго не находила себе места. Приближение заветного имени и появление инкогнито в автобусе казались ей связанными. Впрочем, иначе, наверное, и быть не могло. Как вообще она узнала бы заветное имя — прочла бы его на табличке, вдруг выскочившей из-под земли? Но и в этом случае кто-то ведь должен был бы показать табличку? И отчего бы тому, что имело такую власть над прошлым и могло без остатка вычитать его из настоящего, было загодя не позаботиться о помощнике? «Будь что будет, будь что будет…» — говорила Марья Александровна про себя, продолжала ходить по номеру, брала и оставляла книги, потирала бог знает где испачканные зелёнкой пальцы и, глядя на Пушкина, усмехалась странной мысли, что всё ещё способна его узнавать.

Ночью у неё был кошмар. Ей снилось, что она всё-таки вернулась на турбазу и разыскивала загадочного инкогнито. Турбаза служила одновременно и аэропортом, так что, зайдя в один из гостиничных номеров, Марья Александровна очутилась в самолёте. Она продолжала свои поиски в воздухе и не знала, кого ищет, до тех пор пока самолёт не начал падать. Тогда она увидела в первых рядах Вовку. Спасти сына она могла, позвав его, однако язык у неё будто одеревенел, так как ещё прежде она стала сознавать, что и самолёт, и кричавшие от ужаса люди, и сам Вовка были только приблизительными, грубыми изображениями чего-то чудовищного, стоявшего за ними, и уж лучше было этому орущему цирку разбиться вдребезги, чем быть названным по существу, явить свою изнанку.

Наутро она чувствовала себя разбитой, точно и в самом деле ходила куда-то. Картины кошмара были ещё до того ясны, что, когда приехал автобус и Марья Александровна шла на своё место между рядами, она не только не искала новичка, но даже боялась поднять глаза. Вчерашнюю слепую завесу больше не надо было угадывать позади, на дальних закраинах зрения, — полыхающая зубастая кайма теперь и составляла пределы видимого, и эти пределы сузились так, как если бы Марья Александровна глядела сквозь прорези в маске. И, сообразно полю зрения, будто убавлялось и само её существо. Она, словно в омут, погружалась на безопасную глубину внутри себя. Алексей говорил что-то о Ганнибалах и Пушкиных, а Марья Александровна слышала только звуки, цеплявшиеся друг за друга и ни за что более, — как мелькавшие в канавах лужи, они значили ровно то, чем были, и не сводились ни к чему, кроме самих себя. Оглушённая ими, она всё глубже, точно позади неё был ещё один салон, уходила в свои мысли, пытаясь скрыться от разраставшейся головной боли и от шума, который питал боль. Но потом со звуками что-то произошло. Она не сразу догадалась, что слышит стихи. И хотя читал их Алексей прескверно, как какую-нибудь неразборчивую инструкцию, это уже был не тот шершавый и трескучий фарш, что лез до сих пор из динамиков. Приободрившись, Марья Александровна коротко пробежала про себя первое, что подвернулось на ум, — «Пророка» — и ужаснулась ещё больше: за рифмованными строчками, как и за воплями обречённых в её кошмаре, было совсем не то, что на языке. Описывал ли Пушкин собственный кошмар или то, что видел наяву «духовными глазами», но сейчас эти строки чудились ей чем-то вроде мотыльков, плясавших у гигантского костра: вот было чудовищное пламя и вот было нечто, что притязало свидетельствовать о нём, не только не будучи огнём, но и боясь обжечься.