Русские женщины (сборник)

Кто-то хихикнул, но вообще вышел конфуз, так что хозяйка в фартуке поспешила вмешаться и позвала всех к столу. Окончание вечера как-то смялось в моей памяти, помню только удивительное блюдо, которым меня, как и прочих гостей, потчевали между салатами и жарки́м. Оно было в глиняной глубокой тарелочке, в которой явно и пеклось: тарелочка была горячей. Дно её выстилал солоноватый творог или, возможно, брынза, поверх этого плавала полусырая яичница с кусочками томата, и всё это было щедро усыпано мелко нарезанным укропом и ещё какой-то травой. Со мною почти никто не разговаривал, общее внимание вновь обратилось к Мише, – оказалось, что многие всё-таки понимают русский, равно как и тот язык, которого не знал я. Так что Светла переводила лишь время от времени, а вскоре заявила, что нам с нею пора уходить: действительно, уже было почти половина седьмого.

– Как ты думаешь, Светлочка, мы ещё встретимся? – крикнул ей с другого конца стола Миша.

– Я думаю, что нет, – очень чётко и твёрдо произнесла она.

Мы вышли.

Площадь и собор показались мне какими-то не такими, как прежде, когда мы шли мимо них к автобусной остановке. Мне очень хотелось спросить, кто был этот Миша, с его странными манерами, заумными речами и слишком важной для меня историей, но я удержался, а Светла лишь произнесла:

– Ну вот, теперь ты знаешь, отчего я хорошо говорю по-русски.

В начинавшихся сумерках её обычная улыбка показалась мне необычно печальной, и я решил и дальше попридержать язык. К ужину мы как раз поспели. Отец очередной раз поблагодарил Светлу за то, что она меня опекает в его отсутствие, однако на следующий день я попросил его взять меня с собой: мне кое-что хотелось выяснить в библиотеке, и не в одной только библиотеке. Вернулся в «Гданьск» я, правда, один: выяснять мне было не много, и, забирая ключ, я спросил у портье, не знает ли он, где сейчас Светла (он не знал, но пообещал, что если увидит её, то скажет зайти в наш номер), после чего я отправился к себе, где занялся очередным персиком, только уже не в лоджии: боялся как-нибудь всё-таки упустить Светлу.

Но не упустил: четверть часа спустя она постучала в дверь.

Утренняя прислуга так ловко застилала всегда кровати, что на них можно было сидеть почти как на канапе, так что Светла присела рядом со мной, поглядывая на меня с неизменной своей весёлостью и, пожалуй, с капелькой любопытства.

– Ты сегодня не хотел ехать в Варну со мной? – спросила она.

– Очень даже хотел! – воскликнул я, должно быть так пылко, что она рассмеялась. – Но я ещё хотел… В общем, я всё проверил: никакой Ясны Богудановой никогда не существовало – во всяком случае, в конькобежном спорте. – (Светла, не отвечая, с улыбкой смотрела на меня.) – Я нарочно съездил в библиотеку, – продолжал я, несколько теряясь. – Перерыл там справочники, всякие энциклопедии… И святой Ясны тоже не было: я потом зашёл ещё и в собор и спросил у дьякона.

– И он тебя понял? – по-прежнему веселясь, но с явным любопытством осведомилась она.

– Конечно понял! Ты же меня так натаскала по-болгарски!.. Он даже потом удивился, как я скоро выучился…

– Да? И ты тоже понял его?

– Разумеется, и преотлично! Он сказал: «Ни́кога не чух за таква́», – гордо объявил я.

– Он-то, может быть, никогда и не слышал, а вдруг он не знает всех? – смеясь и словно меня поддразнивая, предположила Светла. – Ясна – не обязательно болгарская или сербская святая. А по значению имени это то же, что святая Клара: у католиков она есть. А кроме того, он и не говорил, что это была она. Вернее, он как раз говорил, что это была не она, а спортсменка.

– Так ведь я посмотрел в справочнике даже «пърза́ляне на кънки́»: уж там все должны быть. И при чём тут католики и сербы?

– Да, – согласилась Светла, – ни при чём. Вот не думала, что тебя так это увлечёт. Ты и вчера как-то странно говорил. Ну-ка, признавайся: почему ты сказал, что это была не Ясна, а Елена? Про Елену ты знаешь.

– Ну… ну да… – признался я упавшим голосом. – Понимаешь, Светла…

Вчерашнего задора во мне уже не было, а эта история была, наверное, такой же давней, как случай с Ясной для Миши: расстояние до детства, когда оно уже прошло, всегда одинаково, сколько ни живи.