Русские женщины (сборник)

Те две, что побольше, плавали в снегу на животах, барахтаясь и бодро покрякивая. А третья лежала пластом и с любопытством разглядывала что-то у себя под носом.

«Вы рыбы?» – спросила Лукерья, когда пловцы добрались до неё, вскочили и тут же плюхнулись на попу.

«Я – трррррактор!» – взревел мальчик и молниеносно протаранил грудью ров вокруг Лукерьи.

«А я – Кристина», – сообщила девочка, глядя в упор круглыми чёрными глазами.

«Тоже чужое имя, – подумалось Лукерье, – на самом деле – Катерина».

«А там лежит Сабрина. Она всё время падает. Нам надоело поднимать», – подскочил мальчик.

«Серафима», – эхом откликнулось в Лукерье.

«А вон там под снегом – дохлая кошка, – тараторил мальчик, блестя такими же, как у сестры, глазами-вишнями, – придёт весна, и все её увидят!»

«А ты – Федот», – угадала Лукерья.

«А я – Максим! У меня даже под шапкой снег!»

«Дя-дямм!» – завопила припорошённая снежком Серафима, соскучившись лежать одна.

Катерина подползла к ней, ухватила за подмышки и потянула. Обе не сдвинулись с места. Лукерья сделала три больших шага, выдернула малышку из сугроба и поставила рядом с собой.

Серафима вытаращила на Лукерью свои чёрные бусинки, пошатнулась и плюхнулась обратно.

«Смотрите! – закричал Федот – Белая собака!»

«Аф!» – восхищённо откликнулась Серафима.

«Совсем по-другому белая, чем снег», – подумала вслух Лукерья.

«Она белая, как грязный снег, – подхватил мальчик, – и если она ляжет в сугроб и ей закопают голову, то никто не догадается, что это собака! А потом все ка-ак испугаются и упадут, когда на них вдруг грязный снег залает!»

Старшие дети засмеялись, а малышка испытующе поглядела на них и через секунду старательно гоготнула:

«А-ГАК-ХАА!»

«А можно к вам в гости?» – внезапно спросил Федот.

«А нельзя! – тут же, будто ждала, выпалила Катерина. – Мелкая там всех козлов перекокает! Давайте лучше мы вам снежных ангелов покажем».

«Давай!» – обрадовалась Лукерья.

Брат и сестра одновременно бухнулись на спины и замахали по снегу вытянутыми руками – вверх-вниз.

«Теперь тащите! Чтоб не смазалось!» – скомандовал Федот.

Лукерья по очереди подняла детей. И в сугробе остались лежать два маленьких ангела с круглыми крыльями. Тоже, наверное, брат и сестра…

* * *

Лепит Лукерья лесного хитреца, щербатого пересмешника Ау, что водит путников кругами по чащобе. Лепит и сердится, что облезлые крылышки его никак не хотят расти красиво.

И такой несуразный весь – полуптица, полугриб, полукоряга – глаза б не глядели. Не любит Лукерья лепить таких страшилищ, тьфу на них совсем, никакой узор их не красит, тьфу-тьфу, а вот ведь попросился, какое там – навязался, сам вылез из безропотной глины и подмигивает мастерице: «Не ждала, хозяйка?»

Хочет Лукерья скомкать лешака, скрутить да раскатать по столу. И налепить взамен весёлых барашков с дудками. Но знает: никакие птицы и звери после него в этот кусок не пойдут, а если настаивать, появятся на свет такими, что лучше б их не было совсем: унылыми, кособокими, – глянешь и сам сгорбишься, помутнеешь, вспомнишь о плохом.

«Смять – и за окно», – лихорадочно думает Лукерья, а сама продолжает лепить как привязанная.

И вдруг понимает, что и в руки её – скверные и нечистые – уже не пойдут добрые звери, затаятся, отступятся, будут обходить стороной.

«Ой, куда ж я без вас…» – зовёт Лукерья, а сама лепит всё быстрей, всё жарче, будто боится, что прервут.

Душно ей, чадно, липкий пар от рук поднимается, застилает глаза, и вот она уже не видит, что там вытворяют её пальцы…

Вдруг чудится ей, будто сама прабабка Лукерья Георгиевна где-то тут, рядом, – суровая, крепкая, как дерево. Пытается Лукерья за неё ухватиться, чтобы выбраться из своего тумана, и видит, что бабка ей будто слова подсказывает…

Тут же в ушах у Лукерьи поднимается визг, лязг, истошное кукареканье – силятся бабкин голос прочь отогнать, запутать.

Но крепка Лукерья Георгиевна, упрямо твердит своё. И понемногу Лукерья начинает слышать и сухими губами, непослушным языком повторяет, как маленькая, совсем не вникая в смысл:

«Богородице Дево… душетленных мя пакостей избави… темна вода во облацех… от мысленнаго волка звероуловлен буду…»

* * *

После этого Лукерья Георгиевна стала порой к правнучке захаживать. Придёт в сумерках, сядет в углу, где тени гуще, а свет зажигать не велит. Отложит Лукерья недоделанную утицу – нелепо же лепить на ощупь, – вытрет руки ветошью и ждёт.

Долго ли, коротко ли, начинает гостья рассказывать. Го́лоса-то будто и нет, слова у Лукерьи сами в сердце складываются.

И всегда об одном и том же горюет впотьмах прабабка, никак не выскажет, не вытянет из себя вековую свою тоску.