Русский ад. На пути к преисподней

Чисто российская черта, между прочим: теряя друзей, опору, иной раз — веру в человечество, россияне тут же обращаются к Богу. Русский человек с трудом опирается только на себя самого, кто-то еще нужен, очень нужен: Бог, царь, герой (Сталин, например, всем героям — герой, вот как! Заменил собой Бога).

Только у россиян, кстати, есть, встречаются эти слова: «настоящий друг». Том Сойер мог так сказать о Гекльберри Финне? Друг он и есть друг! Нет же — у русских особый смысл в этой фразе.

Настоящий друг — это опора. Это жизнь за жизнь. Защита (как в стае). Один в поле не воин? Воин-воин, еще какой, Лубянка сделала Солженицына воином — чем меньше вокруг него было смысла и правды, тем яснее для Александра Исаевича становился Он.

Дело (даже) не в победе над безнадежным раком, а в том как, каким образом, эта победа явилась ему; Александр Исаевич не сомневался (вся жизнь стала другой), что Он видит в нем человека, который обязан изменить весь этот мир.

Да, вера великая, испепеляющая — великая, от божественного слова «величие». Горит свеча перед образами. Какой огонь! Какая благодать!

Огонь редко бывает красив и благороден, чаще всего огонь ужасен, особенно пожары, но тот огонь, который стоит перед образами, особый огонь, торжественный; ветры, сквозняки терзают его из стороны в сторону, но он, этот огонь, все равно поднимется, взметнется, он сильнее, чем ветры… — это и есть служение…

Книги Александра Сергеевича Пушкина рождались из самой России, из духа, из содержания нашей огромной страны. Когда книги Пушкина (Достоевского, Тургенева, Льва Толстого…) были написаны, они, их книги, сами стали тем местом… (жуткое слово «место», полуглупое, но как сказать точнее, кто подскажет?), из которого рождается Россия.

Чудеса появляются вовсе не для того, чтобы их объяснять, — книга, тексты как приказ свыше, как чудо (вот оно явление ) для самого писателя, словно кто-то другой делает за него эту работу…

Книга — как просьба задуматься (у Александра Исаевича — не просьба, нет: приказ). Именно задуматься: немедленно. Жизнь пошла не туда, куда нужно человеку. Жизнь как движение к смерти без права на остановку. Либо — беспросветная николаевская нищета, моральная деградация, водка, либо (XX век) советские концлагеря, виселицы на каждом шагу… — Значит, что? Жизнь надо переделать, сломать, если угодно, предложив что-то новое, крупное, чистое, иначе смерть победит жизнь.

Противостояние Пушкина, гения XIX века, его солидарность с декабристами, его вызовы, это не борьба и противостояние Шаламова, гения века XX: жизнь изменилась — гении изменились, Пушкин — солнце, надежда; Шаламов — молния, вдруг ударившая по земле. Не в землю — именно по земле, молния, которая прошлась как огненная колесница.

Но: Америка не поверила Шаламову, «Колымским рассказам»… — а как же поверить-то, если только что был 45-й, если СССР — это подвиг, если маршал Сталин спас весь мир.

И ведь действительно спас!

А тут — крик, отчаянный крик: смотрите, люди, как маршал Сталин истребляет (вместе с другими маршалами) свой собственный народ!..

Кричи, кричи!.. — Сталин, гражданин Шаламов, сильнее.

Как образ, как живая легенда. Сталин в Америке сильнее. Чем все колымские и не колымские рассказы, вместе взятые.

Мало кто знает: Александр Исаевич предлагал Шаламову работу: вдвоем писать «Архипелаг». И это было бы правильно: Шаламов сам, своими глазами видел то, о чем Александр Исаевич многое, очень многое знал только по чужим «крохоткам», по письмам (после «Ивана Денисовича»), в том числе по устным рассказам…

Но: не согласился «поэт Колымы». Не захотел. Тоже — волк-одиночка? Или (вот она, разгадка?) не было в его жизни «вложенной цели» — просто не случилось ?..

Шаламов пил, не берег себя для работы, для дела, писал урывками, разбросанно, не все рассказы (даже рассказы) доводил до дна, до цели. По большому счету — писать не хотел.

Когда летом 56-го вдруг из ниоткуда появился Шаламов, появились его стихи, Александр Исаевич задрожал: вот же он, брат! Из тех тайных-тайных братьев, о которых он знал, догадывался, что они — есть, где-то они есть, уже родились, уже живут…

Русский XIX век — весь! целиком! — вырос из Пушкина, из «Евгения Онегина», из поэзии, из «Бориса Годунова», из «Капитанской дочки»… — подлинный русский мир.

Он возник легко и незаметно, на зависть странам-соседям; вдруг самозародились, наконец, те «баснословные года», когда Россия действительно стала Европой.

Русский XX век — особый. Он ужасен. В своих гнусностях — неповторим. Как покатилось с 905-го, так и катится: беда за бедой.