Русский бунт

Панинские «висилицы, глаголи и колеса» – явления того же символического ряда. Цель их не просто наказывать «изменников» и устрашать колеблющихся. Это одновременно и намек на вершение Высшего суда, ибо прегрешения Пугачева и его «проклятых и богоненавистных сообщников страшному божиему и вышемонаршему подверже суду и гневу» [100; 393]. Орудием этого суда, своего рода Мессией (Спасителем), очевидно, и считал себя Панин.

Наполненной зловещей символикой выглядела и расправа властей над самим Пугачевым и его ближайшими помощниками. Соответствующий ритуальный вид предполагалось придать уже «торжественному» въезду повстанческого «императора Петра III» в Москву. Князь М. Н. Волконский предлагал: «Когда злодей Пугачев суды привезен будет, то, по мнению моему, кажется надо ево чрез Москву вести публично и явно, так чтоб весь народ ево видеть мог, по примеру, как Петр Первой, взяв Азов и в нем изобличив изменника Якушку, велел ввозить в Москву следующим образом: зделана была особливая повозка, на которой поставлена висилица и к оной тот злодей стоя прикован был, а вверху над оным большими литерами надпись была ево злодействам» [29; 94].

Но советы московского главнокомандующего о судьбе ее названого «супруга» не вызвали энтузиазма у Екатерины II, которая возражала против «всякой дальней аффектации» и не хотела выказывать «даль-ное уважение к сему злодею и изменнику» [29; 95]. Тем не менее доставка плененного Пугачева в Москву вызвала подлинный ажиотаж у публики. «Только как везли злодея по городу, то зрителей было великое множество, – доносили императрице. – Да как привезли его сюда и посажен был, и во все то время, как я сам был, народу в каретах и дам столь было у Воскресенских ворот много, што проехать с нуждою было можно, только што глядят на полаты. Я думаю, што они ожидали: не подойдет ли злодей к окошку. Однако ж, зрители в сем обманулись, что его видеть никак невозможно» [29; 97].

Процесс по делу «изверга и злодея рода человеческого» также преследовал своеобразную религиозно-нравственную цель – должен был символизировать торжество Высших божественных сил, к сторонникам которых причисляли себя екатерининские судьи, над «суеверием, дышущим злом», во главе с «лютым зверем и всеядовитым врагом и нарушителем всеобщего спокойствия и тишины». Перед судом Сената предстали, «включая Пугачева и его близких, 56 человек. В таком именно составе они фигурировали в определении судебного заседания 31 декабря 1774 года и в сентенции (судебном приговоре) 9 января 1775 года» [69; 144].

Манифест Екатерины II о завершении следствия по «премерзостному делу» Е. И. Пугачева и его соратников обвинял их в «лютейших варварствах». Перечислялись их прегрешения «противу законной власти»: «истребляя огнем церкви божии, грады и селении, грабя святых мест и всякаго рода имущества, поражая мечем и разными ими вымышленными мучениями и убивством священнослужителей и состояния вышняго и нижняго обоего пола людей, даже и до невинных младенцев». Поэтому накануне казни подсудимых старались привести «в истинное признание и раскаяние... в своих согрешениях пред богом» и тем самым сподобить их «святых христовых тайн» и разрешить «от церковной анафемы» [29; 138, 147].

Во время суда обвиняемые были разбиты по тяжести их вины на «классы». Эта классификация была достаточно четкой в определении вины каждой группы преступников. По первому классу шел один Пугачев, по второму – «самые ближайшие [его] сообщники» – 5 человек, по третьему классу – «первые разглашатели», т. е. люди, стоявшие у истоков движения самозванца и поддержавшие его с самого начала. Их было трое. Но при этом ранжирование преступлений не вело к унификации наказаний в одном классе [5; 514].

С 4 ноября 1774 года по 9 января 1775 года длилась демонстрация судебно-процессуального правосудия. В одном из писем Екатерина II «совершенно недвусмысленно высказалась о предстоящем процессе как о некоей незначащей формальности, как об инсценировке суда, которому придана видимость законности: “Через несколько дней комедия с маркизом Пугачевым кончится”» [69; 139]. Императрица знала, о чем писала своему адресату. В приговоре Сената вождям пугачевского бунта были определены следующие меры наказания: «Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь. Что ж следует до его сообщников и прочих под следствием находящихся людей, то главнейших способствующих в его злодеяниях: яицкаго казака Афонасья Перфильева четвертовать в Москве; яицкому казаку Ивану Чике, он же и Зарубин, отсечь голову в Уфе и взоткнуть ее на кол, а труп сжечь; яицкого казака Максима Шигаева, оренбургскаго казачьяго сотника Подурова и оренбургскаго неслужащаго казака Василья Торнова повесить в Москве» [29; 144].